Роман «Зейнап» Казбека Торчинова – писателя, чья судьба неразрывно связана с кавказской землей и бурной эпохой позднего XX века, – предстает перед читателем как эпическое полотно, сотканное из страданий, борьбы и вечных вопросов бытия.
Это не просто история любви и предательства, но анатомия эпохи. Это крик души постсоветского Кавказа, где личные драмы сливаются с болью целого народа, а поэтическое слово становится мечом, рассекающим тьму социального хаоса. Торчинов, используя поэтическую форму, создает эпическое полотно, полное боли, но и надежды на очищение: «чтоб бурей жалкие шуты к нам в жизнь цинично не врывались». Роман можно поставить в один ряд с произведениями Расула Гамзатова или Чингиза Айтматова, но с присущим ему реализмом 90-х годов прошлого столетия.
Автор избирает стихотворную форму – дерзкий вызов прозаическому веку. Но разве не в этом сила? Ритм стиха становится метрономом, отбивающим пульс эпохи: «В бою он голову сложил, / Нам выжить все же удалось. / Дни нашей жизни сочтены, / Мы с Богом спорить не вольны». Здесь поэзия – не украшение, но оружие, рассекающее ложь. Гротескные образы «Скелета», «Удава», «Бурого» – не выдумки, но символы времени, где «пороки те терпеть не стану» (Султан) сталкиваются с цинизмом «лихих девяностых».
Кавказ в романе – не декорация, но живой персонаж, чьи горы, аулы, родовые узы и древние обычаи противостоят бездуховности современности. Автор с нежностью пишет о родных просторах, но не щадит их, обнажая пороки: коррупцию («дела твои порочны, / Что их вершат Мартын, Скелет»), криминал («власть в руках держать, тому и деньги загребать»), разрушение семьи («сын грубил ей, как рабыне»). Торчинов, подобно Лермонтову, видит в Кавказе символ вечного противостояния Добра и Зла, где «честь легко меняется на шелест купюр», а верность роду сталкивается с цинизмом лихих лет. Но разве не в этом пафос?
Зейнап – душа романа, воплощение страдания и силы. Ее путь – от юной мечтательницы («воспеть бы мог один Расул / Те чары, коими владела») до измученной матери, теряющей рассудок в «спецбольнице», – это путь креста, несение которого возвышает ее до трагического величия. Рядом с ней – Султан, рыцарь без страха и упрека, чья борьба с системой («костьми готов лечь, чтоб власть свою сберечь») обречена, ибо он, подобно Дон-Кихоту, бросает вызов ветряным мельницам постсоветского развала. Против них – Хасан, олицетворение порока. Его фраза «жизнь – одна монета» звучит как эпитафия целой эпохи. Даже второстепенные персонажи – Тит, Мартын, Скелет – не просто злодеи, но символы энтропии, пожирающей общество.
Роман пронизан трагическим фатализмом. Герои, словно в греческой трагедии, бессильны перед роком: «дни нашей жизни сочтены, / Мы с Богом спорить не вольны». Но в этом бессилии – их величие. Через муки Зейнап и Султана проступает свет истины, утверждающий, что «чужое выше, чем мое» – принцип самопожертвования, способный преодолеть эгоизм эпохи. Гротескные образы («Скелет, «Удав») соседствуют с исповедальной искренностью («всего лишь Мэлс я, да и только»). Фрагментарность сюжета, переплетение временных линий – не изъян, но отражение хаоса, в котором живут герои. Автор не боится говорить от первого лица, вплетая в текст автобиографические нотки («Зейнап писал я в меру сил… / Роман писал простому люду»), что придает повествованию документальную остроту.
Торчинов верит: искусство должно будить совесть. Его роман – не «история любви», но исповедь поколения, пережившего крушение империи. В финале, где звучит: «Расстаться уж пора и нам… / Но что нам дал наш век текущий?», слышится надежда на очищение. Ибо, как писал Виктор Шкловский, «искусство – это не зеркало, а молоток. Оно не отражает реальность, а взламывает ее, обнажая скрытые раны» – здесь мысль обличает, карает и зовет к пробуждению.
На мой взгляд, роман останется в памяти как памятник эпохе и вечный урок человечности. «Зейнап» – это про то, как оставаться человеком, даже когда все рушится. Про любовь, которая сильнее обстоятельств, и про честь, которая не просто слово. Стихи тут такие живые, что ты забываешь, что это не проза, и просто углубляешься в историю.
Автор избирает стихотворную форму – дерзкий вызов прозаическому веку. Но разве не в этом сила? Ритм стиха становится метрономом, отбивающим пульс эпохи: «В бою он голову сложил, / Нам выжить все же удалось. / Дни нашей жизни сочтены, / Мы с Богом спорить не вольны». Здесь поэзия – не украшение, но оружие, рассекающее ложь. Гротескные образы «Скелета», «Удава», «Бурого» – не выдумки, но символы времени, где «пороки те терпеть не стану» (Султан) сталкиваются с цинизмом «лихих девяностых».
Кавказ в романе – не декорация, но живой персонаж, чьи горы, аулы, родовые узы и древние обычаи противостоят бездуховности современности. Автор с нежностью пишет о родных просторах, но не щадит их, обнажая пороки: коррупцию («дела твои порочны, / Что их вершат Мартын, Скелет»), криминал («власть в руках держать, тому и деньги загребать»), разрушение семьи («сын грубил ей, как рабыне»). Торчинов, подобно Лермонтову, видит в Кавказе символ вечного противостояния Добра и Зла, где «честь легко меняется на шелест купюр», а верность роду сталкивается с цинизмом лихих лет. Но разве не в этом пафос?
Зейнап – душа романа, воплощение страдания и силы. Ее путь – от юной мечтательницы («воспеть бы мог один Расул / Те чары, коими владела») до измученной матери, теряющей рассудок в «спецбольнице», – это путь креста, несение которого возвышает ее до трагического величия. Рядом с ней – Султан, рыцарь без страха и упрека, чья борьба с системой («костьми готов лечь, чтоб власть свою сберечь») обречена, ибо он, подобно Дон-Кихоту, бросает вызов ветряным мельницам постсоветского развала. Против них – Хасан, олицетворение порока. Его фраза «жизнь – одна монета» звучит как эпитафия целой эпохи. Даже второстепенные персонажи – Тит, Мартын, Скелет – не просто злодеи, но символы энтропии, пожирающей общество.
Роман пронизан трагическим фатализмом. Герои, словно в греческой трагедии, бессильны перед роком: «дни нашей жизни сочтены, / Мы с Богом спорить не вольны». Но в этом бессилии – их величие. Через муки Зейнап и Султана проступает свет истины, утверждающий, что «чужое выше, чем мое» – принцип самопожертвования, способный преодолеть эгоизм эпохи. Гротескные образы («Скелет, «Удав») соседствуют с исповедальной искренностью («всего лишь Мэлс я, да и только»). Фрагментарность сюжета, переплетение временных линий – не изъян, но отражение хаоса, в котором живут герои. Автор не боится говорить от первого лица, вплетая в текст автобиографические нотки («Зейнап писал я в меру сил… / Роман писал простому люду»), что придает повествованию документальную остроту.
Торчинов верит: искусство должно будить совесть. Его роман – не «история любви», но исповедь поколения, пережившего крушение империи. В финале, где звучит: «Расстаться уж пора и нам… / Но что нам дал наш век текущий?», слышится надежда на очищение. Ибо, как писал Виктор Шкловский, «искусство – это не зеркало, а молоток. Оно не отражает реальность, а взламывает ее, обнажая скрытые раны» – здесь мысль обличает, карает и зовет к пробуждению.
На мой взгляд, роман останется в памяти как памятник эпохе и вечный урок человечности. «Зейнап» – это про то, как оставаться человеком, даже когда все рушится. Про любовь, которая сильнее обстоятельств, и про честь, которая не просто слово. Стихи тут такие живые, что ты забываешь, что это не проза, и просто углубляешься в историю.