Магия поэтического слова способна спасительно полонить юную душу
Речь небезызвестной Эллочки Щукиной столь минималистична именно потому, что круг ее взаимоотношений с миром тоже не отяжелен «излишествами» духовного, нравственного и прочего порядка. Для всего что ей нужно от жизни вполне хватает тридцати слов...
Скудость речи современного языкового пространства, игнорирование неисчерпаемых богатств русского языка: отказ от синонимов, эпитетов, фразеологизмов, частое искажение и употребление последних «не к месту»; пренебрежение орфоэпическими нормами; неорганичные, «калькированные» из английского мелодика речи, ее интонирование, архитектоника фраз; абракадабра интернет-общения; лексическое, грамматическое и пунктуационное опрощение баннеров уличной рекламы; переставшие быть образцами тексты теле- и радиоэфиров и многое другое – несомненно ведут к деградации носителей языка. Не языка, к счастью (кладовые его сокровищ все еще готовы открыться алчущему), но – языковой личности, каковой мы все являемся.
Еще печальнее – ситуация с юными созданиями, не успевшими набраться нужной ментальной, когнитивной высоты, вкусить восторг коммуникации – непосредственной или опосредованной, – удивиться расширению, углублению восприятия жизни, ощущению «невыразимого», становящегося и твоим тоже мучительным и одновременно счастливым «проклятым» вопросом.
Опыт работы со школьниками-участниками Всероссийской олимпиады по литературе показывает несостоятельность учеников старших классов в определении идеи автора, в попытке сформулировать проблему художественного текста, – происходит подмена анализа плоским, нетворческим пересказом. Еще более настораживает то, что угасает способность ребят к ассоциативному мышлению, к восприятию элементов поэтического вымысла, многослойности, неоднозначности, символичности и синтетичности художественного образа. В некотором смысле этот «голый» рационализм пугает.
Думается, что логическая цепочка «скудость речи – скудоумие – регресс» имеет только такую последовательность звеньев, – как в отношении отдельной личности, так и в социальном организме. Если прислушаться к слоганам современности, демонически нашептывающим, – нет, уже не шепчущим – кричащим о том, что мы достойны лучшего, что нет проблем, что все желаемое достигается само собой; если, более того, внимать этим трикстерским соблазнам, не противопоставляя им и собственному желанию пребывать в безмятежном и радужном мире симулякров понимание сложности мира и человека, – соприкосновение с реальностью грозит стать драматичным, а зачастую и непоправимо трагичным. Мы не имеем права растить детей с ощущением абсолютной легкости бытия: конфликт не случайно создает архитектонику любого произведения искусства, – без столкновения, без антагонизма, без ситуации выбора нет и цельности – человека, жизни, художественных осмыслений последних.
Преодоление метафизического ужаса («Жизни мышья беготня…/Что тревожишь ты меня?/Что ты значишь, скучный шепот?») достигается пушкинским же «Я понять тебя хочу,/Смысла я в тебе ищу...». Рефлексия, самооанализ часто мучительны, но как же иначе вести диалог с жизнью? Не сразу, ценой долгих поисков и незрелых проб пришла русская литература к способности воспроизвести «чистоту нравственного чувства» и «диалектику души», подмеченные Н.Г.Чернышевским в ранней прозе Л.Н.Толстого. А дальше – заинтриговавший мэтра младший современник с его формулой «казалось – оказалось»: «Чехов – странный писатель, бросает слова как будто некстати, а между тем все у него живет <…>». (Гольденвейзер А.Б. Вблизи Толстого. Воспоминания. – М.: Захаров, 2002. С.64) Ю.М.Лотман в конце прошлого столетия, вспоминая и цитируя рассказ Антона Павловича Чехова «Студент» («И радость вдруг заволновалась в его душе, и он даже остановился на минуту, чтобы перевести дух. Прошлое, думал он, связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой»), – использовал символ взаимосвязанных звеньев истории культуры человечества, предупреждая об уязвимости, хрупкости кажущейся столь прочной цепи культуры: прерванную, нарушенную связь не всегда возможно восстановить – разрыв вполне может оказаться фатальным.
Задача задач сегодня, на мой взгляд, – вернуть моду (раз уж имидж сегодня – прежде всего) на культуру речи, на ее «неевклидово пространство», не допустить поражения мозга, культурной деменции общенационального масштаба. Где искать панацею? В чем эликсир бессмертия генома национальной памяти? Вопрос, скорее, риторический. Полки кладовых, о которых мы уже упоминали, ломятся от изобилия сокровищ русской словесности – как классической, так и становящейся классикой на наших глазах, подающей надежду на пребывание в вечности.
Магия поэтического слова, неожиданно поразивший ритм прозаических строк способны-таки спасительно полонить юную душу, заинтриговать, удивить, польстить, наконец, приглашением к диалогу. Уверена: прозвучавшее некоторое время назад в качестве телевизионного ролика блоковское «Ночь, улица, фонарь, аптека…» значительно прибавило любителей поэзии из числа молодых людей и вернуло в число первых – взрослых, подзабывших терапевтическую силу искусства.
Еще печальнее – ситуация с юными созданиями, не успевшими набраться нужной ментальной, когнитивной высоты, вкусить восторг коммуникации – непосредственной или опосредованной, – удивиться расширению, углублению восприятия жизни, ощущению «невыразимого», становящегося и твоим тоже мучительным и одновременно счастливым «проклятым» вопросом.
Опыт работы со школьниками-участниками Всероссийской олимпиады по литературе показывает несостоятельность учеников старших классов в определении идеи автора, в попытке сформулировать проблему художественного текста, – происходит подмена анализа плоским, нетворческим пересказом. Еще более настораживает то, что угасает способность ребят к ассоциативному мышлению, к восприятию элементов поэтического вымысла, многослойности, неоднозначности, символичности и синтетичности художественного образа. В некотором смысле этот «голый» рационализм пугает.
Думается, что логическая цепочка «скудость речи – скудоумие – регресс» имеет только такую последовательность звеньев, – как в отношении отдельной личности, так и в социальном организме. Если прислушаться к слоганам современности, демонически нашептывающим, – нет, уже не шепчущим – кричащим о том, что мы достойны лучшего, что нет проблем, что все желаемое достигается само собой; если, более того, внимать этим трикстерским соблазнам, не противопоставляя им и собственному желанию пребывать в безмятежном и радужном мире симулякров понимание сложности мира и человека, – соприкосновение с реальностью грозит стать драматичным, а зачастую и непоправимо трагичным. Мы не имеем права растить детей с ощущением абсолютной легкости бытия: конфликт не случайно создает архитектонику любого произведения искусства, – без столкновения, без антагонизма, без ситуации выбора нет и цельности – человека, жизни, художественных осмыслений последних.
Преодоление метафизического ужаса («Жизни мышья беготня…/Что тревожишь ты меня?/Что ты значишь, скучный шепот?») достигается пушкинским же «Я понять тебя хочу,/Смысла я в тебе ищу...». Рефлексия, самооанализ часто мучительны, но как же иначе вести диалог с жизнью? Не сразу, ценой долгих поисков и незрелых проб пришла русская литература к способности воспроизвести «чистоту нравственного чувства» и «диалектику души», подмеченные Н.Г.Чернышевским в ранней прозе Л.Н.Толстого. А дальше – заинтриговавший мэтра младший современник с его формулой «казалось – оказалось»: «Чехов – странный писатель, бросает слова как будто некстати, а между тем все у него живет <…>». (Гольденвейзер А.Б. Вблизи Толстого. Воспоминания. – М.: Захаров, 2002. С.64) Ю.М.Лотман в конце прошлого столетия, вспоминая и цитируя рассказ Антона Павловича Чехова «Студент» («И радость вдруг заволновалась в его душе, и он даже остановился на минуту, чтобы перевести дух. Прошлое, думал он, связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой»), – использовал символ взаимосвязанных звеньев истории культуры человечества, предупреждая об уязвимости, хрупкости кажущейся столь прочной цепи культуры: прерванную, нарушенную связь не всегда возможно восстановить – разрыв вполне может оказаться фатальным.
Задача задач сегодня, на мой взгляд, – вернуть моду (раз уж имидж сегодня – прежде всего) на культуру речи, на ее «неевклидово пространство», не допустить поражения мозга, культурной деменции общенационального масштаба. Где искать панацею? В чем эликсир бессмертия генома национальной памяти? Вопрос, скорее, риторический. Полки кладовых, о которых мы уже упоминали, ломятся от изобилия сокровищ русской словесности – как классической, так и становящейся классикой на наших глазах, подающей надежду на пребывание в вечности.
Магия поэтического слова, неожиданно поразивший ритм прозаических строк способны-таки спасительно полонить юную душу, заинтриговать, удивить, польстить, наконец, приглашением к диалогу. Уверена: прозвучавшее некоторое время назад в качестве телевизионного ролика блоковское «Ночь, улица, фонарь, аптека…» значительно прибавило любителей поэзии из числа молодых людей и вернуло в число первых – взрослых, подзабывших терапевтическую силу искусства.