Нет, Марина Ивановна никогда не бывала в нашем городе. Да и о ее дружбе с Кавказом сказать нечего. Разве что о переводах произведений отдельных поэтов, что в сложные минуты жизни все-таки помогло ей выстоять. Но это, прямо скажем, очень грустные воспоминания.

А вот друзья – наши земляки – у нее действительно были. Более того, они сыграли немаловажную роль в ее судьбе. Когда она попала в, казалось бы, безвыходную ситуацию, именно владикавказцы протянули ей руку помощи. Так кто же они, эти люди? Поэты А. Кочетков и В. Меркурьева.

Архив М. Цветаевой бережно хранит ее письма, которых великое множество. И к Волошину, и к Пастернаку, и к Брюсову, и к Ахматовой, и к мужу С. Эфрону, и к дочери Ариадне, и к сестре Анастасии. И к Вере Меркурьевой и Александру Кочеткову тоже. Интересные они, эти письма. Да и отношения людей тоже необычные. Они были малознакомы, но что-то непередаваемое, способное искренне тронуть душу сближало их стихи, способствуя доверительности и откровению.

Известно, что Марина Цветаева вернулась из эмиграции в Россию с сыном Георгием (Муром) в июне 1939-го. В августе того же года арестовали ее мужа Сергея Эфрона и дочь Ариадну. Почувствовав страшное одиночество Марины, добрая, уже совсем не молодая, больная Меркурьева первой обратилась к ней с письмом. Ответ, датированный 20 февраля 1940 г., пришел из Дома отдыха писателей (в Голицыне): "Дорогая Вера Меркурьева (простите, не знаю отчества), вас помню – это было в 1918 г., весной, мы с вами ранним рассветом возвращались из поздних гостей. И стихи ваши помню – не строками, а интонацией, – мне кажется, вроде заклинаний...

Я бываю в Москве очень редко... У меня нет твердого места, есть нора, вернее, четверть норы, – без окна и без стола... Но я все-таки приеду к вам – из благодарности, что вспомнили и окликнули.

М. Ц.". В другом письме из Голицына от 10 мая 1940 г. Цветаева писала: "Дорогая Вера Меркурьева, не объясните равнодушием: всю зиму болела – а сейчас еще хворает сын; всю зиму – каждый день – переводила грузин – огромные глыбы неисповедимых подстрочников... Кроме того, не потеряла, а погребла ваше письмо с адресом, только помнила: Арбат, а Арбат велик... 10 июня собираюсь перебраться поближе к Москве, тогда авось будем чаще встречаться, если вам этого после встречи со мной захочется… Сердечно обнимаю. М. Ц.".

О том, что летом 1940 года состоялось знакомство супругов Кочетковых с Цветаевой, свидетельствует письмо В. Меркурьевой, посланное М. Цветаевой из Старков (деревня в Подмосковье. – Ред.) 24 августа 1940 года: "Марина Ивановна, дорогая, посылаю с надежным человеком вашу – невольно задержанную книгу... Жаль, не приехали вы сюда, к нам на дачу, здесь можно лежать – на припеке, а то и в тени – и урывками сказать настоящее слово. А теперь уже поздно, да?.. Остаемся здесь – я до конца сентября, Кочетковы дольше, до холодов, иногда до снега. По приезде увидимся – надеюсь, немедленно...

До свидания, Марина – чудесное имя. Ваша Вера Меркурьева".

Сохранилось большое ответное письмо Цветаевой от 31 августа 1940 года. Вот только некоторые отрывки оттуда, которые позволят представить, как нарастали бытовые неурядицы, одиночество Марины и связанное с этим чувство безысходности: "...Моя жизнь плохая. Моя нежизнь. (Подчеркнуто здесь и далее М. Цветаевой). Вчера ушла с улицы Герцена... во временно пустующую крохотную комнату в Мерзляковском переулке... А дальше? Обращалась к заместителю Фадеева Павленко – очаровательный человек, вполне сочувствует, но дать ничего не может, у писателей Москвы нет ни метра, и я ему верю... Словом, Москва меня не вмещает. Мне некого винить. И себя не виню, потому что это моя судьба. Только чем кончится?! У меня есть друзья, но они бессильны. И меня начинают жалеть... (Это хуже всего, потому что я от малейшего доброго слова – интонации – заливаюсь слезами, как скала водопада водой. И Мур впадает в гнев. Он понимает, что плачет не женщина, а скала...). Завтра пойду в Литфонд справляться о комнате. Обнимаю Вас, сердечно благодарю за память. М. Ц.".

Еще более неопределенным становится положение М. Цветаевой в 1941 году. Прежние друзья и писатели все более отодвигались от нее. В тот момент В. А. Меркурьева вновь настойчиво зовет Цветаеву в Старки. На этот раз ей удалось с помощью А. С. Кочеткова все же довести дело до конца.

Сохранилась записка М. Цветаевой Кочеткову от 10 июня 1941 года, которая связана с ее приездом в Старки. Привожу ее полностью: "Дорогой Александр Сергеевич! У меня перестал действовать телефон, м.б. совсем, м.б. временно – не знаю. Мы остаемся на прежнем месте, т.к. нигде новых жильцов не прописывают. Вся надежда – на дачу!

Ныне я от 6 ч. до 8 ч. в Клубе писателей на лекции П.В.Х.О. Оттуда пойду домой и буду Вас ждать. Еще я дома с утра часов до четырех – как Вам удобнее. Очень нужно повидаться.

Очень растерянная и несчастная М. Ц. 10 июня 1941 г.".

Зная отзывчивого Александра Сергеевича, можно не сомневаться, что он немедленно выполнил просьбу Цветаевой.

Меркурьева с Кочетковым откликаются на беду Марины самым человеческим образом – приглашают ее с сыном на лето 1941-го к себе в Старки. В 10-х числах июня они списываются, а 22-го начинается война. "Она прожила у нас в Старках перед отъездом 2 недели и была такая сама не своя, что чувствовалось что-то недоброе", – писала потом Меркурьева уже из эвакуации (К. Архипповой, 23 февраля 1942 г.).

Александр Кочетков

Несколько месяцев назад стало известно, что ученые-некрополисты после долгих, настойчивых поисков обнаружили в Москве, на Донском кладбище, захоронение (урну) поэта А. Кочеткова. Это было своеобразной сенсацией, потому что до этого никто, к сожалению, не знал о последних днях и последнем пристанище автора широко известного стихотворения "С любимыми не расставайтесь...". Кочеткова как поэта-переводчика очень хорошо знали и ценили в литературном мире. Да и могло ли быть как-то иначе?!

Жизнь Александра Сергеевича складывалась непросто. Студентом филфака МГУ он был мобилизован в Красную Армию. И уже после службы попал в наш Владикавказ. Казалось бы, что такое работа библиотекаря? Такая мирная, такая далекая от всех общественных передряг. Но это норма для обывателя, а не для Кочеткова. Он искал творческого общения с теми, для кого поэзия – главное в жизни. Уже тогда рождались любимые образы, формировались планы будущих новелл, поэм. Уже тогда происходили интересные знакомства.

Писать начал очень рано – лет с четырнадцати. Но судьба сложилась так, что он, скромнейший, талантливейший, трудолюбивый человек, известен нам, читателям, больше как переводчик. Может, это оттого, что он был просто беспомощен в отношении устройства судьбы своих сочинений. Ему было неловко относить их в редакцию. А если и относил, то стеснялся приходить за ответом. Больше всего на свете боялся грубости и бестактности. А круг знаний его был широчайшим. Судите сами! Он переводил Хафиза, Анвари, Унсури и других творцов своего любимого поэтического Востока. А рядом – Шиллер, Корнель, Расин, Беранже, грузинские, литовские, эстонские поэты.

Владикавказцы знали Александра Кочеткова как человека большой доброты и честности. Говорят, он обладал редким даром сострадания чужой беде. Деньги у него не водились, а если и появлялись, то немедленно перекочевывали под подушки больных, в пустые кошельки нуждающихся.

В 1926-м во владикавказской "Золотой зурне" Кочетков опубликовал двадцать стихотворений. Он очень дорожил этим изданием и память о пребывании в нашем городе хранил всегда, как и тесную связь с друзьями владикавказской юности – М. Слободским, Е. Рединым, Л. Беридзе.

Есть такое понятие: "Автор одного стихотворения". Как же долго и незаслуженно Александр Сергеевич носил на себе именно эту печать. Хотя, конечно, "С любимыми не расставайтесь..." – это, пожалуй, и есть то, что навсегда вошло в золотой фонд отечественной лирики. Именно "Баллада о прокуренном вагоне" (это полное название произведения) стала визитной карточкой поэта. Стихотворение в списках ходило по фронтам Великой Отечественной. "Я узнал его в дни войны и мне, как и многим моим знакомым, оно казалось написанным на фронте", – рассказывает поэт и критик Лев Озеров, который всегда считал это стихотворение личной необходимостью, впрочем, как и все – стоило им только раз услышать строки оттуда. Солдаты посылали это произведение в письмах домой как весть, утешение, мольбу. В списках, различнейших вариантах оно ходило по фронтам, часто без имени автора, как народное. А не это ли самое что ни есть настоящее подтверждение большого таланта поэта! Помните? Такие, казалось бы, нехитрые слова:

С любимыми не расставайтесь!

С любимыми не расставайтесь!

С любимыми не расставайтесь!

Всей кровью прорастайте в них,

И каждый раз навек прощайтесь,

И каждый раз навек прощайтесь,

И каждый раз навек прощайтесь,

Когда уходите на миг…

Кочи (так друзья сокращенно называли Александра Сергеевича и его любимую супругу Ирину Григорьевну Прозрителеву) делили с Мариной Цветаевой последний кусок хлеба, хлопотали в Литфонде о том, чтобы о ней позаботились, хотели эвакуироваться из Москвы, где участились бомбежки, взяв с собой и ее с сыном, чтобы как-то помочь, чтобы только ей не было так одиноко. Но нет, не получилось...

А когда Кочи узнали о страшной трагедии, произошедшей с Мариной в Елабуге, они сделали все возможное, чтобы помочь ее осиротевшему сыну Георгию (Муру) приехать к ним в Ташкент. До возвращения в Москву он жил в их семье, посещал школу, Кочетков даже отдал ему свой пропуск на обеды и получение хлеба. А потом, уже после гибели Мура (это случилось в 1944 году, когда его, студента-первокурсника Литературного института, мобилизовали, и он попал на фронт), Кочи долго и упорно старались узнать подробности гибели Георгия Эфрона. Но, увы, сделать этого так и не смогли. А сколько сделал Александр Сергеевич для сохранения архива Марины Цветаевой! Да, мы, владикавказцы, можем по-настоящему гордиться таким земляком!

Вера Меркурьева

У Евгения Евтушенко есть большой труд, которому, по-моему, нет цены. Это составленная им антология русской поэзии. Одна из глав названа так: "Женщина из племени неправдоподобных..." Что же имел в виду великий поэт? Скорее всего, неправдоподобие сохранения достоинства в самых немыслимых для этого условиях становилось единственной духовной реальностью во времена, когда безжалостно рушилось все и вся.

"Вера Меркурьева – одно из самых неправдоподобных явлений нашей поэзии, и, надо думать, по неслучайному совпадению она похоронена рядом с другой малоправдоподобной женщиной – Черубиной де Габриак (Елизаветой Дмитриевой) в Ташкенте. Никто не знает, где их могилы...

Поэзия Веры Меркурьевой – словно залежавшаяся на илистом дне моря времени среди обломков кораблей и консервных банок жемчужина редкостной, чарующе неправильной формы... Михаил Гаспаров, который сейчас тоже кажется одним из племени неправдоподобных, дал гениальную формулу поэзии Меркурьевой: "Стихи пишутся как дневник, – продолжает Е. А. Евтушенко. – Например, стихотворение "Душегрейка" написано, когда под ногами разверзлись такие бездны истории, что личные драмы вроде бы поменьшели и надо было спасительно ухватиться за что-то теплое, душегреющее. Это тоже "всехные" стихи. Правда, жизнь повернулась здесь не затменной, а светящейся стороной: "Тепло у печки. Слитный запах Цветов и легких папирос. И старый кот на мягких лапах Упрячет в шерстку зябкий нос. / И мама в старых теплых туфлях Бредет – ворчит сама с собой: – И все-то хлам, и все-то рухлядь, Как мы с тобой, как мы с тобой. / Вон дочка, смолоду-то спится, Уж так скромна, ни за порог, – А мне тепло, смешно, и снится Не то жених, не то пирог".

Эти стихи так полнокровны, так свежи, как только что с печи дышащий всеми боками новорожденный румяный хлеб, как наливная щека ребенка, как облако осыпанной росой сирени, тычущейся в окно и требующей всеми переливающимися звездочками, чтобы его отворили. Эти стихи похожи на то, как если бы Лев Толстой вздумал написать стихи от имени Наташи Ростовой, наконец-то возвращающейся к жизни после смерти князя Андрея".

Интересный, талантливый владикавказский педагог, критик, библиограф Е. Я. Архиппов называл Веру Меркурьеву "пепельной царицей", а сама себя она величала "Кассандрой". Кассандра – пророчица, которую никто не слушает... Удивительно точно. Как раз про нее. А ведь кто, если не она, достоин нашей памяти... Вот как описывает ее, своего дорогого друга, Евгений Яковлевич: "Глаза темно-янтарные, спрашивающие... Ее речь – несколько растянутая, поющая, как в сказке. Шаги – мелкие и тревожные..." А как восторженно отзывались о творчестве нашей землячки все, кто ее знал! "В ней есть то, чего так хотела я и чего нет и не будет: подлинно русское, от Китежа..." – говорила поэтесса Черубина де Габриак (Е. И. Дмитриева).

"Я вижу во всем, что она мне сообщает, дарование необыкновенное, силу и смелость чрезвычайные..." – отзывался о поэтессе Вячеслав Иванов – один из видных представителей Серебряного века. А когда в 1932 году, уже живя в столице, Меркурьева вступила в Московский союз писателей, рекомендации ей давали известнейшие литераторы М. Н. Розанов, В. В. Вересаев, О. Э. Мандельштам, Б. Л. Пастернак, Б. А. Пильняк. Они ее хорошо знали по отдельным публикациям и понимали, что перед ними не просто больной, одинокий, уставший от множества проблем и лишений человек, а натура незаурядная, неординарная, откровенно талантливая.

Публикаций у Веры Александровны, к великому сожалению, было немного и она так и осталась в тени. Да, есть поэты известные, есть забытые, есть вообще безвестные. Так вот Меркурьева была безвестной. За всю жизнь она напечатала не более двух десятков стихотворений: в московском альманахе "Весенний салон поэтов" в 1918 году и в нашем владикавказском альманахе "Золотая зурна". А ее рукописные сборники "Тщета", "Дикий колос", венок стихов "На подступах к Москве", написанные в грозном 1941 году, так и остались ненапечатанными. Это исправили только в наши дни.

Владикавказ был для Веры "спасательным кругом", той пристанью, куда она могла войти всегда и где ее бы обязательно приняли.

Она любила здесь все. Может, потому, что именно здесь родилась, здесь жили ее родные. "...Росла в большой семье больным, одиноким ребенком", – рассказывала она в автобиографии. Писать начала с девяти лет, несколько детских стихотворений родные послали знаменитому поэту Я. П. Полонскому и получили в ответ советы и благословение. Но астма, глухота безжалостно отнимали силы у ребенка. И все же в борьбе с недугами крепла воля, формировался характер. Владикавказская Ольгинская гимназия надолго стала ее вторым домом. А одноклассница Антонина Беме – подругой на всю жизнь.

После смерти матери в 1918 году уехав в Москву, Вера смогла обратить на себя внимание немногочисленными, но удивительно искренними, самобытными, а потому запоминающимися публикациями. Ее стихи были в газетах рядом со стихами М. Цветаевой,

В. Инбер, Н. Крандиевской. Ее заметил И. Эренбург. Но жить было решительно не на что. И опять выручает любимая гавань – родной Владикавказ. Вера сплачивает вокруг себя молодых литераторов – А. Кочеткова, М. Слободского и других. Кружок получил шутливое название "Вертеп", а потом по предложению Е. Архиппова его переименовали в "Винету" (сказочный город, скрывший свои богатства на морском дне). И в 1926 году вышел коллективный сборник молодых поэтов "Золотая зурна". Меркурьева опубликовала в нем двенадцать стихотворений. Если бы она знала тогда, что это будет, по сути, ее последняя публикация... А дальше... Дальше немота, пустота, полоса потерь и разочарований.

В 1932 году в Москву Вера уезжала нехотя. После смерти единственной сестры Марии во Владикавказе ей стало тоскливо, одиноко, а в столице – близкие друзья: семья Кочетковых, которые настойчиво приглашали ее разделить свой скромный кров. "Милые, поймите же: я иду в изгнание! – говорила Вера владикавказским знакомым. – Здесь у меня остается все... Дороже этого уже ничего не будет". Да, здесь ей, по ее же определению, было когда-то так "голодно и весело". В двадцатые годы она была "снята с социального обеспечения как не прослужившая восемь лет при советской власти", давала уроки английского языка и "бедствовала терпеливо и довольно равнодушно, но упорно и постоянно. Жизнь впрохолодь, еда впроголодь..." Но это был ее город, и рядом были земляки. Теперь же, после стольких смертей родных, здесь стало невыносимо. Теперь она уезжала из Владикавказа навсегда.

В Москву прибыла совсем больная. Какое уж тут упорство в поисках работы: для беготни по редакциям просто не было сил.

Помогли друзья и добрые люди: Кочетков, Шервинский, Розанов. Лежа в постели, она переводила сперва Байрона, потом Шелли. И все же смогла выполнить работу до конца – выпустила книгу "Избранные стихотворения Шелли" (1937 год). А жила при этом в неимоверно сложных условиях. Своего угла у нее так никогда и не было. Спасла, как всегда, удивительная отзывчивость Александра Кочеткова. В избе в Старках под Коломной их комната была разгорожена на четыре четвертушки: в двух – Кочетков с семьей, в двух – Меркурьева с подругой. Александр Сергеевич считал Веру своим первым учителем и относился к ней с беспредельным уважением. Удивительно, но нужда, несправедливость, лишения не озлобили этих людей, не заставили их "по-волчьи выть".

Да, они были гуманными, эти люди. Даже в самых что ни есть трудных условиях могли протянуть руку помощи страждущему.

Пример тому – их бескорыстная помощь М. Цветаевой.

А их, Кочетковых и Меркурьеву, тоже эвакуировали. Только в Ташкент. Они добирались туда двадцать четыре дня. Вера Александровна – с воспалением легких. Что ждало их в переполненном приезжими азиатском городе? Голод, теснота, темнота, нервы... "А жить трудно, не жить – легче... От кровати до стола еле додвигаюсь..." – писала Меркурьева во Владикавказ Е. Я. Архиппову.

Умерла она в феврале 1943 года. По ее же просьбе ее похоронили на кладбище, откуда открывался чудесный вид на горы, на целую цепь гор, которые там были как на ладони. Совсем как во Владикавказе...

Марина Цветаева

А теперь давайте вернемся к Марине.

Эренбург вспоминал, что в августе Цветаева приходила к нему, но разговора у них не получилось: он целиком был поглощен дурными сводками с фронта и фактически от нее отмахнулся.

. Она непреложно знала: необходимо эвакуироваться. Мур резко протестовал; ему было интересно действовать: тушить на крыше зажигалки, он чувствовал себя героем. А Марина Ивановна сходила с ума от страха за него. И ее можно было понять.

Она собирала в Союзе писателей необходимые бумаги для эвакуации; соображала, что взять с собой, что оставить. Ходила Марина Ивановна в Гослитиздат, где у нее были доброжелатели. От П. Чагина, исполнявшего обязанности директора и некогда, без сомнения, помогшего вставить в план книгу ее стихов, взяла письмо в Татарское отделение Союза писателей с просьбой использовать ее в качестве квалифицированной переводчицы. И другое письмо – от него же и с такой же просьбой – в Татиздат. Самоочевидная тщета...

А кроме того, Марина Ивановна пришла в Гослитиздат, в редакцию литературы народов СССР, для которой делала многие переводы, к заведующей А. П. Рябининой (с ней ее в свое время познакомил Пастернак) и передала ей самое дорогое из своего архива – конверт, на котором написала: "Р. М. Рильке и Борис Пастернак (Gilles, 1926 г.)". Столь великое значение придавала она письмам своих "собратьев", перед которыми преклонялась; в архиве же своем оставила собственноручные копии рильковских и пастернаковских писем...

Все, кто видел тогда Цветаеву, вспоминали, как она была потеряна, несчастна, беспомощна и неуверенна. Однако это было не совсем так. Она приняла твердое решение ехать с группой литераторов, отправлявшихся в Чистополь и Елабугу.

Приплыли в Чистополь по Каме. Марине Ивановне хотелось сойти, потому что там сошли несколько человек, с кем она успела познакомиться. Но в Чистополь было нельзя: говорят, он забит эвакуированными; ехать туда могли только родственники уже находившихся там. Так постановил Литфонд, и раболепное новоявленное начальство из "братьев-писателей" строго исполняло это предписание.

Итак, по-видимому, 18 августа вместе с несколькими семьями (сколько литераторов причалили на этом пароходе сейчас уже неустановимо) Цветаева прибыла в Елабугу. Крутой берег, издали чем-то напоминавший... коктебельский Кара-Даг с "профилем" Волошина – налево; направо – дорога, постепенно подымающаяся вверх, с ивами по обеим сторонам, с деревенскими избами; центр городка – бывшие купеческие дома, несколько церквей (заколоченных либо превращенных в склады).

Именно в этом глухом провинциальном городке ей было суждено уйти из жизни. Она просто не видела другого выхода. Собственно, Цветаева, как утверждает автор книги о ней из серии "ЖЗЛ" Виктория Швейцер, давно готовила себя к этому. Она писала:

Пора снимать янтарь,

Пора менять словарь,

Пора гасить фонарь

Наддверный...

Сколько горечи, отчаяния, тоски, безверия в этих словах... Трагедия сильного человека...

Много лет спустя здесь, в Елабуге, ей поставят памятник. Но совсем не это суть важно. Главное – наконец осуществилась ее юношеская мечта. Когда-то Марина, восемнадцатилетняя гимназистка, писала:

Моим стихам, написанным так рано,

Что и не знала я, что я – поэт,

Сорвавшимся, как брызги из фонтана,

Как искры из ракет,

Ворвавшимся, как маленькие черти,

В святилище, где сон и фимиам,

Моим стихам о юности и смерти

– Нечитанным стихам!

– Разбросанным в пыли по магазинам

(Где их никто не брал и не берет! ),

Моим стихам, как драгоценным винам,

Настанет свой черед.

…И вот это время пришло. Настал, действительно настал "ее черед"! Произведения Марины Ивановны Цветаевой читают и перечитывают, их кладут на музыку, бесконечно цитируют, ими гордится Россия. И как это отрадно, что наши земляки приняли такое участие в ее нелегкой судьбе...