Оттого каждая подобная выставка становится масштабным событием в культурной жизни города. Корреспондент "СО" встретилась с Людмилой Петровной, чтобы поговорить о выставке, культуре и ее значении в обществе.

– Наверное, одним из ключевых экспонатов выставки, который, безусловно, выбивается из общего ряда, стали два арт-объекта под названием "Коконы". Черное пространство ящиков с нанизанными на пруты коконами-телами, одинаковыми, за исключением одного. Описание этого объекта гласит, что для его создания была избрана тема "предопределенности". Напрашивается мысль о том, что если человек рождается в определенном обществе, то вырваться за границы этого он не может?

– Я делала инсталляцию на тему "Зависимость". Конечно, человек не может вырваться из границ общества, потому что существует некая форма предопределенности, видовой предопределенности, когда можешь делать все, что угодно, но в рамках заданных возможностей. Дальше этого ты не можешь уйти. А если выходишь за рамки, пытаешься вырваться из этой предопределенности, то все равно остаешься своеобразным коконом. Все равно остаешься человеком, а не превращаешься во что-то другое. Ты зажат в рамки, которые предопределены тебе твоим видом, и дальше этого выйти не можешь. Это невозможно. Мы социальные существа и можем существовать только в определенных парадигмах, некоторых алгоритмах. И даже те знания, те представления о духовном или о чем-либо еще существуют у нас в рамках тех понятий, которые вменены законами развития общества.

– Я понимаю, когда речь идет о физиологическом понятии "вида": человек не может ходить на четырех ногах, потому что у него их нет, и летать не может, потому что крыльев нет. Но если мы говорим об обществе как о социуме, то человек может переходить из одного качества в другое. Например, если взять религиозный пласт: мы – христиане и действуем в рамках христианских паттернов, которые накладывают на нас определенные ограничения, пусть даже не всегда нами осознаваемые, но нам ничего не мешает принять буддизм или ислам и жить по другим догмам. При этом мы "вываливаемся" из христианского социума. То же самое с мыслительным процессом: кто-то из нас художник, кто-то физик и т.д.

– Да, но мы же "вваливаемся" в другие зависимости. Мы можем выйти из своих паттернов, но при этом на нас начинают влиять другие ограничения. По сути, конечно, зависимость лично для меня выглядит как некая фатальность, за рамки которой мы можем выйти только в одном случае: когда наше сознание выходит за рамки социальных ограничений.

– Получается, что свобода не существует?

– Никто из великих просветленных не видел так же, как другой. У каждого свой взгляд на мир, а соответственно, свои границы, свойственные именно его философии. Это зависит от многих вещей, и в первую очередь – от того, в каких условиях происходили воспитание и становление. Даже если человек выходит из этих привычных для него основ, то рудименты их в нем сохраняются.

– А может ли быть художник независимым?

– Нет. Никак не может. Художник – творческое существо, которое зависит от многих вещей, и в первую очередь – от рефлексии на тот социальный момент, в котором существует. Никто из художников не вырывается из своих временных рамок. А даже если это происходит, то на самом деле они просто делают полшага вовне. Не на шаг, не на тысячи километров, на полшага.

– То есть дискурс о художнике и власти вечен?

– Думаю, что он в любое время существует, потому что даже виды искусства, возникшие как протест, подчинены тем же рамкам. Например, дадаизм возник в начале XX века как протест против той социальной структуры, которая на тот момент существовала. Возникла протестная форма разрушения искусства в привычных для нас формах. Но базис все равно остается социальным. Никто не вырвался за пределы. Все развивается поступательно, от одного художника, к другому. Например, идея сюрреализма развивается и приходит, допустим, к художнику Дали, который предельно развивает этот жанр.

– Сейчас мы живем в эпоху пост-постмодерна в искусстве. Возможны ли сейчас протестные направления в искусстве? Не политические протесты, как, например, акционизм группы "Война", а те, которые бы затрагивали традиционные виды искусства. И почему сейчас не воспринимается реализм?

– А у меня есть абсолютно четкое чувство, что в ближайшем будущем искусство вернется к реализму, к простой визуализации, но в каких формах это произойдет, я не знаю. В массовом кино же не прижился авангард, в литературе не прижился, он прижился только в визуальных искусствах, где доступна некая степень разрушения, неструктурированности. Люди не читают авангардную литературу, она сложна для восприятия, но при этом ходят на авангардные выставки.

– Почему тогда визуальный авангард в виде плакатного искусства и архитектуры оставил столь мощный след? Ведь если посмотреть на весь современный дизайн, то он родом из авангарда 1920-х годов?

– Я тоже задаюсь этим вопросом. Мне кажется, что в визуальных искусствах существует гораздо больше возможностей для тренинга. Первые визуальные формы были просты: кресты, палочки, по сути, можно говорить о том, что у нас в подсознании есть некоторое умение в той или иной степени прочитывать эти коды и мы воспринимаем их гораздо лучше, чем через музыку, например. Я не искусствовед, я не очень хорошо понимаю, почему так сильно это направление прижилось в визуальных формах и не прижилось в остальных видах искусства. Хотя, если рассмотреть вербальные виды, например, общение в Интернете, то оно тоже уже принимает знаковую форму. Особенно молодое поколение сейчас общается все больше знаками и символами.

– На вашей выставке, особенно в живописной ее части, как раз очень много отсылок к текстам…

– У меня довольно простая идея: движение истории идет от простых визуальных знаков к изображениям, а затем – опять к знакам, которые превращаются в буквы. Если посмотреть историю развития письменности, то можно увидеть, что сначала идут простые палочки, узелочки, которые превращаются в несколько палочек-узелочков, потом они переводятся или сочетаются с изобразительными формами, потом эти формы опять превращаются в знаки-буквы, и затем эти буквы собираются в слова. При этом знаки давали более обобщенное представление о понятии или явлении, чем слова. Чем длиннее текст, тем дальше он от правды, от простейшей изначальной формы. Как, собственно говоря, в духовном пространстве тоже: считается, что вся истина находится в одной точке, и чем дальше мы уходим от этой изначальной точки, то есть чем больше слов говорим, чем больше объясняем, создаем интерпретации, тем дальше мы от истины. Как круги на воде. Но у меня это гораздо проще. Для меня буквы, как знаки. Идея заключается в том, что знаки, накладываясь на знаки, и письмена, накладываясь на письмена, создают слои истории, сквозь которые мы можем видеть спрессованное время.

Сами тексты не играют роли, потому что любые тексты накладываются друг на друга. Мы можем написать слово из трех букв, а под этим слоем на стене может оказаться великолепная фреска с иконой Божьей Матери. И вот это слово из трех букв говорит лишь о состоянии сознания в этот момент времени, в котором оно писалось. А икона будет свидетельствовать о том состоянии и на тот момент времени, когда писался нижний слой. Так что слои существуют сами по себе, характеризуют самих себя.

– Мы говорим о знаках, о текстах, но первым человеческим деянием в искусстве все-таки был рисунок. Вспомним о пещере Шове, знаменитых наскальных росписях, которые повторить сейчас невозможно. Что это? Акт творения?

– Есть спор о том, заложена ли тяга к культуре изначально в человеческой природе или она возникла как последовательная необходимость. Я лично склоняюсь ко второй точке зрения. Уже обнаружено, что дети, выросшие вне социума, дети-маугли, несмотря на серьезные адаптационные мероприятия, никогда не становились полноценными членами общества, никогда их интеллектуальный потенциал не развивался настолько, чтобы они могли размышлять, мыслить логически и т.д. Я думаю, что наша способность мыслить и разговаривать – это некая форма социального воспитания, которая четко зависит от той среды, в которой мы росли и воспитывались.

Мы тяготеем изначально к низшему. Превратиться из человека в животное – путь более простой, чем из животного в интеллектуальное, чувствующее существо. Но возникает вопрос: духовная сущность в человеке изначальна или нет? На мой личный взгляд, изначально была культура, а потом уже – религия. А вот в истории человечества этот вопрос остался нерешенным.

– Почему основным героем для вас становится женщина?

– До появления патриархального общества слово "Бог" было женского рода. В женщину вкладывалось больше сакральных представлений и смыслов. Исходя из традиционных и религиозных представлений, женщина – это не только физиологическая форма, но и имеет более широкий знаковый смысл: это и плодородие, и будущее, и развитие… Она – сама жизнь. А я, продолжая эту мысль, говорю, что если женщина – сама жизнь, то все самые разнообразные проявления жизни без ее участия не происходят. Это невозможно. Поэтому женщина и есть основной актер, основное действующее лицо в этом спектакле жизни, через которого и происходят все основные, сакральные действия в жизни человека.

– Есть общепринятое понятие, что каждый регион, если в нем достаточное число художников, дает свою школу. Можем ли мы говорить, что в Осетии есть своя "художественная школа", свой стиль, свой образ?

– Нет, к сожалению, я так не думаю. Сейчас все смешалось в искусстве, все работают одинаково. Сохранить свою национальную идентичность – это вообще очень сложная задача. И, скорее всего, в декоративно-прикладном искусстве это более возможно, так как у нас есть базис для этого. А в живописи это размыто: ты не очень отличишь осетинского или дагестанского художника от других. Если не держишься за какую-то базу традиционного искусства, то, конечно, довольно сложно определить, кто ты по национальности.

– А было ли вообще в Осетии традиционное искусство? Конечно, мы знаем некоторое число персоналий, таких как Туганов или Едзиев, но...

– Едзиев – это претензия на профессионализм, так называемое наивное искусство, а Туганов – уже художник, получивший профессиональное образование. Они как раз вышли за рамки традиционного творчества, потому что народное творчество всегда утилитарно. У осетин прекрасная база традиционного искусства: и в орнаментике, и в ремеслах, и вообще во всем. Но на сегодняшний момент почти все оно утрачено. Нет традиционного общества, поэтому нет и традиционного искусства. Традиционная культура замкнута, она работает только в рамках самой себя, своих представлений о мире, космосе. Сейчас же все смешалось, а так как мы как социальные существа зависим от структуры общества и того исторического момента, в котором находимся, то традиционная культура неизбежно умирает. Конечно, есть еще промыслы, но и там оно сохраняется условно, потому что того сакрального смысла, который несли орнаменты, элементы одежды, элементы убранства и т. д., уже нет. Он полностью потерян и остался только в качестве декора.

– То есть, как бы мы ни расшивали "хадоны", как бы ни делали национальные платья…

– Ничего из этого не выйдет. Это не более чем намеки на историю, не более чем знаки на моих холстах. Они не вернут нас в сознание традиционного общества. Все равно это не станет общепринятым, а так и останется фрагментарным напоминанием об утерянных смыслах, намеком, воспоминанием. Общество это уже не примет, и подобные украшения останутся уделом маргиналов. Понимание сакральных смыслов орнаментов уже утрачено. Даже если использовать те или иные элементы орнамента с определенным изначальным смыслом, их никто прочесть не сможет. Ведь орнамент в исходной традиционной культуре – это текст. Это посыл. С помощью орнамента люди передавали о себе информацию: свой статус, место жительства и т.д. Была культура восприятия этого кода и его передачи. Сейчас этой культуры нет, она во многом утрачена. На смену прежней культуре приходят новые формы взаимоотношений в обществе, и традиции постепенно видоизменяются, потому что общая культура народа и его традиции взаимосвязаны и не существуют независимо. Но я надеюсь, что трансформация не будет фатальной, и осетинский народ сохранит самое лучшее, пусть даже в измененном виде.