19 марта (1 апреля по старому стилю) 1906 года не стало осетинского поэта, драматурга, публициста, живописца и основоположника осетинского языка и литературы Коста Хетагурова. К этому обширному перечню следовало бы также добавить – мыслителя, сумевшего удивительно ясно и просто, но при этом глубоко и верно передать в своем поэтическом творчестве главное содержание осетинского духовного склада. Именно вокруг этого и будет строиться наша беседа, в которой участвует один из наших частых гостей, кандидат филологических наук, с.н.с. отдела "Скифо-аланских исследований" ВНЦ РАН Тамерлан Салбиев.

– В начале разговора позволю себе заметить, что при оценке творческого наследия любого поэта определяющую роль играет, вероятно, то, сохраняется ли к нему со стороны потомков живой, искренний интерес, насколько долго он остается актуальным, востребованным…

– Полагаю, что это именно так. Не дань уважения к былым заслугам, а живое дыхание поэзии, созвучное злобе дня, которое находит отклик в умах и сердцах потомков – вот главные критерии проверки временем, проверки на подлинность. Для поэта важно, чтобы его – прошу прощения за каламбур – не только почитали, но еще бы и прочитали, и при этом прочитали вдумчиво. Только в этом случае он будет сохранять свое присутствие в культуре, не формальное, а творческое, побуждая читателей размышлять вместе с ним, сочувствовать и сопереживать его поискам и открытиям.

– А что для этого нужно?

– Прежде всего нужно отказаться от восприятия наследия Коста как публицистики, хотя и она, разумеется, имеет место, но успела стать неким штампом, общим местом. Следует ясно отдавать себе отчет в том, что при всей внешней незамысловатости его поэтического языка, его несомненной связи с народной языковой стихией, с точки зрения литературоведения, он был на переднем крае искусства слова своего времени. Его творчество вполне вписывается в эстетику диалогизма, обнаруженную выдающимся литературоведом прошлого столетия М. Бахтиным у Ф. Достоевского. Подобное схождение находит, кстати, поддержку и в биографии Коста, который также оказался в конце позапрошлого века в Петербурге, где в основном и происходили действия романов Достоевского. Коста же в 1881 году стал студентом Петербургской академии художеств. Но в отличие от классика русской литературы, которого не стало в том же году, перед ним стояли иные творческие задачи, определяемые тем культурно-историческим переворотом, в который тогда был вовлечен осетинский народ.

– Не могли бы вы пояснить, какие именно?

– Попробую показать это на примере его отношений с отцом, к которому он испытывал очень теплые чувства и присутствие которого в его поэзии весьма значительно. Он ясно видит различие поколений. К нему он обращает эти первые строки стихотворения: "Тызмæгæй мæм ма кæс, // Мæ фыды зæронд, // Дæ зæрдæмæ ма хæсс // Мæ зæрдæйы конд! / Что брови сдвигаешь, // Отец? Ты не прав! // Зачем принимаешь // Ты к сердцу мой нрав? (здесь и далее пер. П. Панченко)". Проблема интерпретации возникает уже на уровне его заголовка, состоящего из одного-единственного слова – "Ныфс", которое принято переводить как "Надежда". Между тем это слово значит также и "твердость духа, решимость". Тем самым более точным был бы перевод "С верой в себя". Не вполне удовлетворительным можно считать и перевод, который изменил тональность стихотворения. К сожалению, при переводе была утрачена свойственная оригиналу деликатность, сдержанность в выражении чувств, почтительность. Так, осмелившись обратиться напрямую к отцу, он использует особую стилистически отмеченную конструкцию, называя его "Мæ фыды зæронд / Батюшка", то есть одновременно и уважительно, и по-доброму, ласково. Сохранились воспоминания современников, согласно которым Коста не просто уважительно относился к отцу, но боготворил его.

– Получается своеобразная форма вежливого обращения во множественном числе на "Вы", которая не предусмотрена осетинским речевым этикетом?

– Верно. Помню, что услышал об этом впервые еще студентом от незабвенного Шамиля Федоровича Джикаева, который читал нам лекции по истории осетинской литературы. Он сетовал на искажение перевода, поскольку традиция не допускает никакой фамильярности в отношениях детей с отцом. Да, по сути, речь действительно идет о "конфликте поколений", когда воина, живущего постоянным ожиданием угроз и набегов, должен сменить мирный земледелец. Но этот переход не должен разделить поколения, напротив, общим для них оказывается твердость духа, которая необходима не только на войне, но и в мирной жизни. Цель поэта найти эту общую мировоззренческую основу, или, как сегодня бы сказали, "платформу", способную объединить поколения, не дать прерваться связи времен в условиях бурного общественного развития, когда происходит кардинальная "смена вех".

– И в чем же она еще, кроме твердости духа?

– В готовности к самопожертвованию. Эта идея оказывается сквозной для всего его творчества. Думаю даже, что не только творчества, но и всей его, в общем-то, короткой и исполненной драматизма жизни. Так, например, в несколько шутливой форме он пишет об этом в лирическом стихотворении, обращенном к любимой девушке "Нæуæгбоны æхсæв / В новогоднюю ночь". Там есть такое четверостишие: "Тæхуды, ныр уæ къæсæрæй // Куы базарин æз дæр: // "Хæдзаронтæ, хæдзаронтæ, // Уæ сæрвæлтау мæ сæр!" / Когда б с порога вашего // И я пропел бы вам: // "Хадзаронта, хадзаронта, // За вас я жизнь отдам!". Такие песни пели молодые ребята и девушки, когда ходили колядовать.

– Из чего следует, что это выражение было народным, услышанным им в традиции?

– Да, так. Могу привести и другой пример. Помните, в эпосе (Нартовском – прим. ред.), благодаря за оказанную услугу, Сырдон говорит: "Дæ рынтæ бахæрон! / Да съесть мне твои хвори!" Смысл этого благопожелания в том, чтобы тот, кого благодарят, никогда не болел, чтобы все болезни того, кого он благодарит, перешли к нему. Еще Жорж Дюмезиль при переводе осетинского эпоса на французский язык обратил на него внимание. Он писал, что ему было жалко переводить эту формулу благодарности нейтральной фразой, так что он сохранил его внутреннюю форму.

– И все-таки это выражение носит образный характер, его нельзя понимать буквально?

– Можно и нужно! Сошлюсь на хорошо известное народное предание о жителе Осетинской слободки Владикавказа Пипо Гурциеве, в основе которого реальные события, произошедшие в 1892 году во время эпидемии чумы. Ему во сне явился Уастырджи, осетинский покровитель мужчин, воинов и путников, сказавший, что люди будут спасены, если он принесет себя в жертву. После того как он совершил обрядовое жертвоприношение, чума отступила, но и его самого не стало. Коста наверняка знал эту историю, потому что она была на слуху.

– Теперь мы видим, что традиция увязывает самопожертвование с обрядовым жертвоприношением?

– Верно, для традиции сама тема обрядового жертвоприношения, когда одна жизнь обменивается на другую, действительно чрезвычайно важна. Она находит опору и в речевом этикете, соблюдаемом поэтом. Так, в подражание колыбельной песни он пишет: "Ракæндзынæн дын мæ зарæг… // Искуы кæд ысуис мæ дарæг, // Урс уæрыкк дын уон!.. // О, мæ бон!.. / Ты – моя надежда, сила. // Пусть ягненком белым, милый, // Вечно для тебя // Буду я!" Вновь устойчивый речевой оборот, характерный для женщин, служащий своеобразным благословением. У него есть и синоним: "Дæ фæхъхъау фæуон / Чтобы меня принесли тебе в жертву!".

– "Урс уæрыкк / белый ягненок" – это ведь жертвенное животное и есть, то есть агнец?

– Согласен. Приведу отрывок из его стихотворения "Хъуыбады / Кубады", положенного на музыку и ставшего популярной в народе песней. За внешней бытовой канвой этого стихотворения, а может быть, даже небольшой поэмы есть строки удивительные по своей смысловой глубине, точно передающие обсуждаемую нами тему: "Фæлæ нæ амонд // Æнæ сæрнывонд // Нæ хæссы бирæ! — // Æнæ аххосæй // Фыййауы фосæй // Нæ хæссы бирæгъ! / Но счастье кратко: // Беда украдкой // Придет, не спросит – // И беспричинно // Мясцо с овчиной // Волк не уносит". Это слова, вложенные в уста сказителя Кубады, который выступает в роли своеобразного народного прототипа поэта.

– Хотя здесь он делится воспоминаниями своей юности, когда был пастушком?

– Да, тема пастуха и стада тоже часто используется в поэзии Коста как метафора общества и его пастыря, духовного поводыря. Волк же выступает олицетворением сил природного хаоса, враждебных человеку, не знающих сострадания. Также обращу внимание на сложное слово сæрнывонд "принесение в жертву, (само-)пожертвование". Вторая часть этого слова – нывонд – является ключевой для осетинского обрядового моления и обозначает животную жертву.

Примечательно, что для осетинского так называемого прихрамового фольклора характерен мотив добровольной жертвы. Обычно говорится, что предназначенное для заклания животное покорно следует за главным распорядителем обряда к месту его проведения без какого-либо на то принуждения.

– Тут приходит на ум его поэма "Плачущая скала", в основе сюжета которой также лежит народное предание, повествующее о самопожертвовании ради общего блага.

– Рассказанная к тому же автору поэмы неким пастухом. Хотя поэма осталась незавершенной, ее фольклорная основа хорошо известна: башня не может быть построена до тех пор, пока в одну из ее стен не будет замурован юноша. Только в этом случае она будет достаточно прочной, чтобы выстоять под натиском врагов.

– Давайте подведем итог нашего разговора.

– Одно из главных творческих свершений Коста можно видеть в том, что при переходе от этнокультурной традиции к культуре нового времени, то есть на этапе складывания осетинской нации, он сумел обеспечить духовную преемственность поколений. Идея самопожертвования, лежащая в основе осетинского обрядового моления, являющегося кульминацией религиозной жизни осетинского этноса, была осмыслена им не только в качестве общественного императива, выводимого из традиции, но как личностный выбор, который он последовательно и непреложно смог воплотить в своей собственной судьбе. В этом и заключается непреходящее значение этой идеи для культуры осетин, да и всего человечества в целом, поскольку он, и совершенно справедливо, считал ее универсальной, общечеловеческой.

– Тем самым он не изобрел некий новый литературный язык, а наполнил новыми смыслами уже существующий, когда привычные слова и речевые обороты стали созвучны духовным поискам человека нового времени, обретшим личную свободу и судьбу в историко-культурном пространстве нового времени. Спасибо за интересную беседу!