Совершенно не помню, что он курил. И это при том, что курил постоянно, одну за другой, как это всегда бывало почти со всеми в старых редакциях. Совершенно не помню, как мы познакомились, и почему я вдруг стал работать под его началом.

Для меня он был героем из чего-то вроде мифов и легенд Древней Греции, потому что в то время одна публикация могла сделать журналисту имя и он становился тем самым мифом и той самой легендой – я же помню полосу "Литературки" с его разговором с Андраником Миграняном и Игорем Клямкиным: 1989 год, предсказывался приход авторитаризма. И даже помню, как и где ее читал – в сквере у памятника героям Плевны в обеденный перерыв, потому что работал тогда рядом, в Верховном суде РСФСР. И помню, как потом вся страна эту публикацию обсуждала. А до этого читал его репортажи в "ЛГ" – собкор в Риге Георгий Целмс. А "ЛГ" тогда – это… это, в принципе, не с чем сравнить сегодня. И я очень хотел там напечататься. Дрожа всем телом, входил в здание газеты в Костянском. Цепенея, выслушивал советы Щекочихина. Однажды был напечатан. Долго хранил оттиск полосы с крошечной заметкой об обществе "Память". Это мне казалось круче, чем хранить уже вышедшую в свет газету.

Целмса я так никогда и не посмел назвать Жорой, хотя за глаза мы все его так называли, – только Георгием Михайловичем. Теперь он умер – 14 апреля 2017 года – в свои 80 лет. Я счастлив, что он меня разыскал после нескольких лет потерянных контактов. Я успел его навестить – отметить его восьмидесятилетие. Мы тихонечко и совсем понемногу пили коньяк. То ли дело было, когда он заведовал отделом политики и экономики "Огонька", а я был его замом.

Казалось бы, что об этом писать? Или, как это у Юрия Трифонова во "Времени и месте": "Надо ли вспоминать…" Вроде бы сейчас это моя частная история. Ну, мало ли – был журналист, гремел на всю страну, сейчас его мало кто помнит.

Но не так ли у всех у нас? Рассеянные по свету и потерявшиеся люди вдруг, как выясняется, имели огромное значение, были учителями, частью нашего эмоционального строя, личной истории, важнее которой ничего нет…

В одной из лекций Мераба Мамардашвили есть такое место: важно не то, что считается важным, а что важно лично для вас. И нет ничего масштабнее личной заботы… А потом все эти рассеянные по жизни и потерявшиеся люди вдруг сходятся на похоронах и церемонно, с пониманием здороваются друг с другом, иные обнимаются, говорят, что надо бы встретиться не при таких обстоятельствах, посидеть, выпить. И расходятся, понимая, что следующего раза или не будет, или встреча произойдет при таких же печальных обстоятельствах.

И эти похороны идут бесконечной чередой. В течение короткого срока – очень важные люди – золотая медаль World Press Photo-1973, фотограф Борис Кауфман, культуролог Даниил Дондурей, основатель "Мемориала" Арсений Рогинский. Потом – такой же важный человек, как Целмс, его однолетка, которого я, впрочем, звал всегда Борей, а не Борисом Григорьевичем. Туманов, африканист, лучший франкофон России, блистательное ироническое перо, беспечный тбилисский армянин, отмороженный демократ. На вопрос, как дела, всегда отвечал: "Какие у меня могут быть дела? "Житан", коньяк и блондинки". И вдруг ему 80 лет. И вдруг он умер. Когда он работал еще в старом советском

ТАССе, за ним бегал завистник со словарем французского языка и говорил: "А это слово как переводится?" И Боря всегда давал правильный ответ. Это было подозрительно. "Эти идиоты не могли понять, что я просто выучил язык", — говорил он мне.

Он курил "Житан" без фильтра. Что же курил Целмс? Какую-то дрянь…

Между тем Целмс – это история страны. Он родился в семье высокопоставленного партработника Михаила Михайлова, понятно, что до эпохи исторического материализма – Каценеленбогена, секретаря Московского, Калининского, Воронежского обкомов, члена ЦК, и Лаймы Целмс, латышской девушки из хорошей семьи, ушедшей в революцию. Отца забрали и расстреляли почти сразу после рождения сына. Георгий вырос в ссылке. После смерти Сталина семья вернулась в Ригу, где Целмс закончил знаменитую 22-ю школу, из которой в разное время вышли Борис Пуго (его одноклассник и оппонент), Лариса Мондрус, которую выпрут с центрального телевидения за юбку выше колен, еврейское происхождение, а главное – за голос и всесоюзную популярность, Михаил Таль, Петр Вайль, Отто Лацис, Александр Каверзнев (помнят ли его сейчас, политобозревателя ТВ, отравленного в Афганистане?)

Жора – только теперь осмелюсь его назвать так – оставил феерическую книгу воспоминаний. Читаю ее – и получается аудиокнига, потому что я слышу его торопливую, не слишком разборчивую, смешливую, ироничную речь, вижу седую бороду и вечную сигарету во рту, которая, как будто стала частью тела. Вижу быструю короткую, как у японской гейши (чтоб я видел хотя бы одну живьем), походку. Книга гомерически смешная, потому что он остроумен и беспощаден, в том числе, к себе. Книга трагическая, потому что трагична эта жизнь при "совке", при его развале и после него.

А у Жоры был бескомпромиссный характер, обеспечивший ему ужасное свойство, – бесстрашие, орнаментированное вспыльчивостью.

Он был свободным человеком. Он собкорил от разных газет в очень отдаленных местах. И отовсюду его удаляли. Однажды его удалили в Томск. И на партийно-правительственном приеме Георгий Михайлович, естественно, надрамшись, расслабился, потянулся и после здравицы одному Центральному комитету произнес: "Господи, хорошо-то как!" А то! Водка – рекой, закуски… "Кто такой?" "А это наш новый собкор "Комсомольской правды", — констатировал, практически выгораживая хулигана, Егор Кузьмич Лигачев.

Выперли Целмса потом и с работы в журнале "Молодой коммунист", где работало или печаталось целое созвездие – Лен Карпинский, Александр Янов, Игорь Клямкин, Отто Лацис. Разогнали всех, потому что ребята затеяли неподцензурный журнал "Солярис". Потрясающее место есть в мемуарах: "Отто Лациса срочно отозвали из Праги (из журнала "Проблемы мира и социализма". – А.К.) Хотели тоже исключить (из партии. – А.К.), но вдруг его пожалел Пельше. Когда исключенный Отто шел к двери, Арвид Янович его неожиданно остановил. Походка Отто напомнила Пельше его отца, с которым в молодости Аривид Янович водил дружбу. Словом, Лациса с выговором в партии оставили".

Какая мизансцена! И это Пельше, которого, если и помнят, то исключительно по анекдоту времен застоя: Брежнев входит в свой кабинет и говорит собравшимся: "А Пельше-то того, пора замену искать. Сам себя не узнает. Встречаю я его сегодня утром в коридоре, говорю: "Здравствуй, Пельше". А он молчит. Потом только сказал: "Здравствуйте, Леонид Ильич, но я не Пельше".

Сцена вербовки Целмса латышским КГБ – тоже иллюстрация к его характеру. Предложение стать стукачом Георгий Михайлович интерпретировал в разговоре с ответственным товарищем как совместительство, для чего надо было посоветоваться, по его мнению, с главредом "Литературки" Александром Чаковским, который как раз в это время отдыхал на Рижском взморье. "Да вы меня не так поняли, — смутился комитетчик, – никакой оплачиваемой работы мы вам не предлагаем". И далее последовал ответ – ну, абсолютно целмсовский: "Так стучать еще и бесплатно?! Да потом, я никак не подхожу вам, ведь я пьющий человек, а по пьянке могу выболтать все". И что же ответил работник КГБ? "Не думайте, что теперь мы вам будем мстить".

На рубеже 1990-х Целмс работал в напрочь забытой ныне газете "Демократическая Россия", соредакторами которой были Игорь Моисеевич Клямкин и неуступчивый и строгий в оценках всего недемократического Юрий Григорьевич Буртин, сотрудник "Нового мира" Твардовского. Все они очень подходили друг другу, а потом мы работали с Георгием Михайловичем в "Огоньке". Затем он ушел в "Новые Известия" Игоря Голембиовского, позже погрузился в правозащитную журналистику, приобщился к православию, совершенно сознательно, как и подобает подлинно верующему человеку, отказываясь обсуждать эту интимную тему.

Положено говорить в таких случаях: "Ушла эпоха". Невероятная чушь! Эпоха уже давно ушла, даже не попрощавшись и чаю не попив.

С каждым таким уходом людей вроде Бориса Туманова или Георгия Целмса отваливаются огромные куски тебя самого. И тебя самого становится гораздо меньше. Ты исчезаешь вместе с ними...

Только сейчас я понял, почему свою последнюю неоконченную прозу Юрий Трифонов так и назвал – "Исчезновение"...