"Владикавказ – Тифлис"... Впервые эти замечательные стихи Маяковский прочитал грузинским друзьям в гостиничном номере, где данные строки были только что написаны. Шел 1924 год... Сюда, в Закавказье, Владимир Владимирович приехал из нашего города. Всю дорогу он думал. Вот ведь как сложилась жизнь... Тифлис... Столица Грузии так и осталась для него родной. И в его последних стихах, которые были своеобразной исповедью, сквозили чистая любовь к этой земле и нежность, сбереженная в глубине души. Ведь совсем рядом Багдади, где он родился, вырос, где много его друзей и почитателей, где похоронен его отец.

В стихотворении "Владикавказ–Тифлис" соединились исторические реальности и романтическая мечта. Маяковский написал о том, какой бы хотел видеть Грузию в будущем, ту Грузию, которая не только дала ему жизнь, но и преподнесла первые суровые уроки революционной борьбы. "Я жду, чтоб гудки взревели зурной, где шли лишь кинто да ослик", – вот его мечта, неизменно связанная с развитием индустрии. И не только Грузии, но и всего Кавказа. Ради осуществления всего этого, пользуясь характерной для него гиперболой, Маяковский готов был, "если даже Казбек помешает – срыть!"

А Владикавказ был для Владимира Владимировича той тихой пристанью, от которой он обычно отправлялся дальше, в Закавказье. Правда, в 1927-м здесь он публично читал стихи, и его восторженно слушали, потому что знали, приглядывались, уважали, любили, презирали, ненавидели... Впрочем, как и везде. Каждый по-разному. В зависимости от пристрастий, понимания, уровня образованности, политических взглядов, наконец. Но он, поэт, и не претендовал на всеобщее обожание. Нет. Ему это было просто не нужно. Он взял на себя другую миссию – удивительно смело сам решил рассказать "товарищам потомкам" "о времени и о себе". А это, согласитесь, всегда сложно и рискованно. И, собственно, была еще одна цель. Ее он тоже ни от кого не скрывал. Одно из своих выступлений перед аудиторией так и начал: "Столько народа на моем вечере... Это победа поэзии. Я слуга и пропагандист этого древнейшего искусства. Ныне поэзия в упадке и не в почете, но моя цель – вернуть ей былую честь и славу и посредством искусства слова славить мое молодое Отечество..."

В чем же заключается феномен Маяковского? Пожалуй, прежде всего в чувстве нового. Поездки по Союзу поэт считал очень важной и нужной работой, уделял им много времени и сил. Только за 1926–1930 годы он совершил 22 таких путешествия и выступил с лекциями и чтением стихов в 52 городах перед аудиторией общей численностью около 300 тысяч человек.

Условия этих поездок были очень нелегкими. П. И. Лавут, сопровождавший Маяковского во всех командировках, рассказывал, что как-то предложил Владимиру Владимировичу отложить отъезд в волжские города до начала навигации. Поэт решительно возразил: "Это ведь не прогулка, а работа с засученными рукавами.

Отговариваю его: морозы, неудобства, лишения, ночные пересадки... Он неумолим. В Нижнем Новгороде при тридцатиградусном морозе и резком, режущем ветре переезжаем на санях реку. Маяковский ежится, но крепится".

Исключительная работоспособность поэта просто поражает. Он трудился ежедневно, круглосуточно, самоотверженно. Со страниц "Комсомольской правды" на всю страну гремели его стихотворные фельетоны. Зорко приглядывался к быту молодежи, бил тревогу по каждому случаю, который пятнает или может запятнать человека. Он до остервенения не терпел халтуры, приспособленчества, хамства. А пошлость, даже наималейшая, вызывала в нем почти физическое омерзение.

Маяковский не стеснялся и не боялся впускать читателя в свою святая святых – творческую мастерскую, рассказывал, во что обходятся настоящему поэту драгоценные слова, добытые из "артезианских людских глубин".

Да, все это было непросто. "В грамм добыча, в год труды"... "Тысячи тонн словесной руды" приходится извести поэту, чтобы превратить "слово-сырец" в слово, ведущее за собой, как "полководец человечьей силы". И вообще, невозможно назвать в истории всей мировой литературы автора, который получал бы такие разноречивые оценки и вызывал бы столь яростные споры, какие порождало среди современников Маяковского его творчество. Враги отрицали его начисто, они огульно поносили все, что писал Владимир Владимирович, ему открыто отказывали в праве поэтического голоса, пытались изобразить уничтожителем всякой поэзии вообще...

Но те, кто верил в победу великой правды нового времени, видели в Маяковском поэтическое выражение иной, великой эпохи. Они восторженно приветствовали героическую работу поэта, уважительно вслушивались в раскаты его громового голоса, разделяли его мечту об Отечестве, "которое будет".

А каким новатором в поэзии был Владимир Владимирович! Но его новшества заключаются далеко не только в том, что он ввел новые сложные рифмы, нарушил старые, устоявшиеся размеры стиха, стал печатать строки лесенками, ступенчатой строфой. Нет, все эти нововведения – это лишь технологические приемы, которые Маяковский считает наиболее удобными, отвечающими новым задачам, стоящим перед поэзией. Главное совсем в другом. В том, что Маяковский заставил всех пересмотреть привычное отношение к поэзии. Он говорит о том, что творчество может быть истинно замечательным лишь тогда, когда оно служит народу, помогает делать прекрасной саму жизнь. А подлинную красоту он видит только в борьбе за новый мир, за свободу человека.

Маяковский вносит в стихи приемы ораторской речи. Меняется и весь словарь поэзии. Изысканное, хрупкое слово литературно-книжного обихода непригодно для речи поэта-трибуна, для марша, для лозунга. Владимир Владимирович открывает доступ в поэзию лексике из разговорного стиля речи, иной раз грубоватой, режущей ухо, но полной жизни, свежести и силы. Слова у Маяковского стоят плотно. Он пишет с телеграфной краткостью, точностью, и каждое слово оплачено им по самому высокому тарифу сердца, мысли, крови. Так скажите же, пожалуйста, разве можно было пройти мимо такого поэта, не увлечься его творчеством?

Наша осетинская литература испытала огромное влияние Маяковского, особенно в 20-е – 30-е годы. Коста Фарнион, Яков Хозиев, Мисост Камбердиев... Такие молодые, такие талантливые, с огромным будущим. Жаль, рано ушли из жизни. Однако в нашей литературе их имена светятся и сегодня. Все они считали Владимира Владимировича своим учителем, наставником, более того, кумиром. Коста Фарниона даже назвали "осетинским Маяковским", потому что он не только внес в родную литературу новые темы и образы, но и, как его поводырь, стал поэтом-оратором. Кроме того, ввел в поэзию жанр стихотворного фельетона.

А Яков Хозиев, оптимист по натуре, всем сердцем поддерживал суждения Владимира Владимировича о том, что

Лет до ста

расти

нам

без старости, год от года

расти

нашей бодрости...

и тоже славил Россию – "землю молодости". Яков всегда разделял гражданскую позицию русского стихотворца. Ему импонировало то, как поэт-трибун, разъезжая по стране, примечал огромные перемены в жизни миллионов людей, радовался переделке земли и человека, приветствовал все, что несло на себе печать нового. Поэт безжалостно уничтожал, выволакивая на свет, малейшие остатки рабьего прошлого. Кому только ни попадало в его стихах! Кого только ни гвоздил он своими строками! И еще Маяковский жадно всматривался в будущее, громя его именем недостатки, с любовью отыскивая черты этого будущего в лучших людях своего времени. Ему до всего было дело, он жил, дышал интересами страны и мира, он шагал так, что "брюки трещали в шагу", в будущее, а к прошлому у него относило лишь "путаницу волос".

Яков Хозиев тоже очень верил в преобразования жизни, особенно в родном селе. Молодой поэт блестяще перевел "Необычайное приключение" Владимира Владимировича, ввел в родную литературу много новой лексики. И главное – ни в чем никакой фальши, как и у Маяковского.

А вот Мисост Камбердиев, проживший, как и Хозиев, всего 22 года, но успевший оставить заметный след в родной литературе, не раз слышал злые упреки из-за своего открытого почитания поэта революции. Но Мисост никогда не оправдывался. Считал, что не в чем: любить Маяковского ему никто не смог бы запретить. Да и почему?! Мисост безраздельно разделял политические взгляды русского поэта. Его, Камбердиева, называли даже "комсомольским джигитом революции". И он действительно был им. Обличал консерватизм прошлого, воспевал новую жизнь, считал себя в неоплатном долгу перед Родиной и народом. И поэзия была для Мисоста, как и для Маяковского, прежде всего оружием борьбы за новую жизнь. И многие новаторские приемы Владимира Владимировича стали неотъемлемой частью его творческого почерка.

И еще Мисосту было близко то, что Маяковский нападал на халтурщиков, на литературных тунеядцев, на поэтов, которые ходят "кучерявыми барашками" и "блеют" на лирические любовные темы, гнушаясь работой агитатора, газетчика. Владимир Владимирович высмеивал их, наносил со всего плеча удары "банде поэтических рвачей и выжиг". Те же самые чувства испытывал и Мисост. Он не раз поднимал вопрос "о месте поэта в рабочем строю".

На осетинский язык в разное время были переведены поэмы Маяковского "Владимир Ильич Ленин", "Во весь голос"; стихи "Товарищу Нетте – пароходу и человеку", "Что такое хорошо, что такое плохо". Переводчики – Аким Галуев, Георгий Кайтуков, Татари Епхиев, Нигер, Андрей Гулуев. Каждого из них тоже многое сближало с поэтом – трибуном, а главным было уважение к его творчеству, преклонение перед личными качествами человека, перед мужествам поэта, который ради борьбы за счастливый завтрашний день Отечества умел "наступать на горло собственной песне", который восхищал своим бескорыстием ("Мне и рубля не накопили строчки, краснодеревщики не слали мебель на дом, и, кроме свежевымытой сорочки, скажу по совести – мне ничего не надо...")

Многие ли способны на подобное сегодня? Я, откровенно говоря, сомневаюсь в этом... Такая самоотверженность, такая убежденность, такая преданность делу, которому ты служишь... Это редчайшее явление.

В музее поэта стоит модель танка "Владимир Маяковский". Его построил на средства, собранные концертами, один из лучших исполнителей стихов поэта – Владимир Николаевич Яхонтов. Танк этот героически прошел сквозь бои Великой Отечественной войны, сражался в Берлине.

И это справедливо, что такие люди, как Маяковский, всегда в строю, они не стоят на мертвом причале, они на ходовом фарватере поэзии, отплывающей в завтра. Недаром Лев Кассиль в книге "Маяковский – сам" назвал Владимира Владимировича так: "он весь сегодняшний, весь завтрашний и – навсегдашний".