Сергей Николаевич Алонкин родился в Санкт-Петербурге, в богатой купеческой семье. Дед его Иван Максимович Алонкин был купцом первой гильдии, потомственным почетным гражданином Санкт-Петербурга, владельцем пяти крупных доходных домов, расположенных на центральных улицах города. Это был "истовый, медлительный старик", как описывал Алонкина Федор Михайлович Достоевский, в 1866 г. квартировавший в доме Ивана Максимовича на углу Столярного переулка и Малой Мещанской улицы. После смерти Ивана Максимовича в 1875 г. все его имущество перешло сначала к вдове, а затем было поделено между членами его большой семьи. Свою долю в виде двух доходных домов на Малой Итальянской улице, 22 и на Казначейской, 7 получили и внуки Ивана Максимовича – сыновья Николая Алонкина Сергей, Петр и Иван.

В 1887 г. братья поделили имущество. Сергей Николаевич отказался от своей доли наследства в пользу Петра и получил за это денежную компенсацию. Он уже владел в то время несколькими лавками в Спасской части Большого гостиного двора.

Причина и время переезда Сергея Алонкина и его жены Екатерины Васильевны во Владикавказ неизвестны. Однако произошло это не позже 1892 г. В том же году Алонкин открыл ателье в доме купца Асанова на Александровском проспекте (предположительно ныне проспект Мира, 16).

Фотография в те времена была достаточно прибыльным предприятием, и дела у Алонкина пошли в гору. Это объяснялось не только талантом Сергея Николаевича, но и его материальными возможностями. Прибыв из Петербурга, пожалуй, крупнейшего фотографического центра Российской империи, и владея крепким первоначальным капиталом, он, безусловно, выигрывал: качество его продукции было несравнимо лучше, чем у конкурентов Дениса Руднева, Ивана Конторского, Алексея Комарницкого. Из Петербурга он привез и фотоаппаратуру, в том числе очень дорогие по тем временам французские и английские фотообъективы, хранящиеся теперь в одной из частных коллекций. Все это позволяет предположить, что фотографией он начал заниматься задолго до приезда во Владикавказ. Этот факт подтверждает изображение медали на одном из владикавказских паспарту начала 1890-х годов, содержащего дату начала профессиональной деятельности фотографа: "С. Алонкин 1869 г." Однако в каком городе работал Сергей Николаевич, достоверно неизвестно. Другие его фотографии, кроме владикавказских, не обнаружены.

11 марта 1893 г. в семье Сергея Николаевича и Екатерины Васильевны родилась дочь Лидия, а через год, 2 ноября 1894 г., – вторая, Надежда. Воспреемником Надежды стал брат Сергея Николаевича – коллежский регистратор Петр Николаевич, гостивший в то время во Владикавказе.

В том же году скоропостижно умирает отец Николай Иванович, и семья ненадолго покидает Владикавказ. Но вскоре Сергей Николаевич возвращается к работе в своем ателье.

В январе-феврале 1896 г. Алонкин участвует в подготовке экспонатов для Всероссийской промышленной выставки в Нижнем Новгороде, для чего отправляется в командировку в Моздок. Здесь по заказу Канцелярии Начальника Терской области он снимает виды моздокского собора. До нашего времени дошел перечень снятых Сергеем Николаевичем кадров: внутренний и наружный виды моздокского собора, внутренний Братской церкви, наружный владикавказского собора. Сергей Николаевич время от времени сотрудничал с ведущими петербургскими журналами. Известен его снимок работников и заключенных Владикавказской тюрьмы, опубликованный в крупнейшем иллюстрированном журнале "Нива" за 1898 г.

В 1896 г. Алонкин открывает второе ателье под названием "Общедоступная фотография". Увы, просуществовало оно недолго. Уже через два года на паспарту этого ателье мы видим инициалы нового его владельца, Леонтия Рогозинского – "Л.Р." Собственное же ателье Алонкина, располагавшееся к тому времени в доме Скорда на Александровском проспекте, перешло к его ученику Александру Кузьмичу Джанаеву-Хетагурову, который выкупил его в 1898 г.

Сергей Николаевич Алонкин вернулся в Санкт-Петербург, где и прожил оставшиеся годы своей жизни. Там же в семье Алонкиных родилась третья дочь – Мария Сергеевна, которой суждено было войти в историю литературы как один из прототипов знаменитой Ассоль из повести Александра Грина "Алые паруса".

О детстве ее почти ничего неизвестно, а вот юность пришлась на революцию. Сестры к тому времени разъехались и попытались скрыть буржуазное происхождение, 15-летняя Муся осталась с матерью. Помыкавшись, мать Муси устроилась стенографисткой в издательство "Всемирная литература", а сама Муся стала секретарем Дома искусств. Дом этот располагался в бывшем особняке Елисеевых и сохранял тогда еще всю хозяйскую обстановку. Посреди стен, забранных атласными обоями, "пневматических" кресел, античных скульптур бродили революционные писатели и поэты. Сбивались в группы, открывали студии, творили. Секретарем литературной секции Дома искусств и стала Муся Алонкина. Должность эта не была сопряжена ни с какими доходами и преимуществами, а только с трудами: два раза в неделю она доставала для студистов хлеб и распределяла его, составляла списки, вела все протоколы, составляла расписания занятий, приготовляла для занятий помещения, следила за посещаемостью, напоминала руководителям семинаров о необходимости являться, – словом, заменяла собой всю администрацию этого учебного заведения, не такого маленького. Было ей тогда аккурат 17 лет. Мимо нее ходили Зощенко и Иванов, Ходасевич и Познер (отец нынешнего телеведущего, тоже Владимир), Блок и Чуковский. И решительно все ее любили. Ну разве можно было не любить веселую, молодую, приветливую Мусю, которая взвалила на себя решительно все обязанности, которые могли только выдержать ее тоненькие плечи?!

"Помню ее, тоненькую, смеющуюся, белокожую, чернобровую, с вздернутым носиком, с черными усиками над верхней губкой. Вся Студия была с ней на "ты", и очень многие были в нее влюблены, одни – сильнее, другие – слабее. Добрая, привязчивая и удивительно работящая, она, казалось, создана была, чтобы все делать за других, всем позволяла, как говорится, ездить на себе верхом, и, по правде сказать, вся Студия ехала на ней", – писал о Мусе Николай Чуковский.

Понятно, что в Мусю поочередно влюблялись все обитатели Дома искусств, а Слонимский даже некоторое время считался ее женихом. К 1920 году пришел черед и Грина. Влюбился он страстно, безнадежно и ужасно ревновал.

В своих воспоминаниях он описал такой случай: "Однажды в Доме Искусств (году в 20-м или 21-м) ко мне около 12-ти часов ночи пришел А. С. Грин. Сел на стул в углу и сказал:

– Разрешите здесь у вас заночевать.

– Конечно.

Грин отказался от кровати. Он был в шинели внакидку. Среди ночи я проснулся, чувствуя, что меня кто-то душит. Это был Грин. Я писал об этом случае в своих о нем воспоминаниях. Разжал пальцы и ушел он молча. Я ничего не понимал.

Утром прибежала Муся Алонкина.

– Миша, я вчера плохо поступила. Я должна тебе рассказать.

– Что такое?

Оказывается, вчера Грин явился к ней в половине 12-го ночи. Запер дверь на ключ, что ее до чрезвычайности испугало, встал на колени и предложил ей руку и сердце.

Муся, растерявшись, залепетала что-то невнятное, но отказала внятно и умоляюще.

Грин поднялся с колен и сказал:

– Вы любите другого.

Муся в страхе подтвердила:

– Да.

– Я знаю, кого. Вы любите Слонимского.

– Да, – подтвердила Муся, мечтавшая только об одном – чтобы Грин открыл дверь. При всем уважении к нему она совсем не была уверена в своей безопасности.

Грин заявил:

– Я заставлю Слонимского жениться на вас.

И пошел ко мне. И собирался то ли задушить, то ли припугнуть меня. В его воображении сложилась целая история – злодей Слонимский соблазнил девушку и теперь отказывается жениться на ней. Он был романтически влюблен в Мусю".

Биографы Грина считают, что первым прототипом Ассоль стала Муся, да и "Красные паруса" стали "Алыми парусами" тоже из-за нее. По всей видимости, фамилия Алонкина напомнила Грину об алом цвете.

От Грина Мусе достались сборник рассказов и два суровых письма: "Милая Мария Сергеевна, я узнал, что Вы собирались уже явиться в свою резиденцию, но снова слегли. Это не дело. Лето стоит хорошее: в Спб. поют среди бульваров и садов такие редкие гости, как щеглы, соловьи, малиновки и скворцы. Один человек разделался с тяжелой болезнью так: выпив бутылку коньяка, искупался в ледяной воде; к утру вспотел и встал здоровым. Разумеется, такое средство убило бы Вас вернее пистолетного выстрела, но все же должны Вы знать, что болезнь требует сурового обращения. Прогоните ее. Вставайте. Будьте здоровы. Прыгайте и живите...

Желаю скоро поправиться.

А.С. Грин".

"Дорогая Мария Сергеевна!

Не очень охотно я оставляю Вам эту книжку, – только потому, что Вы хотели прочесть ее. Она достаточно груба, свирепа и грязна для того, чтобы мне хотелось дать ее Вашей душе.

Ваш А.Г."

Болезнь в письме Грина появилась не случайно. Ранней весной 1921 года Муся хлопотала об организации знаменитого вечера Блока в помещении Большого драматического театра на Фонтанке. Расклеивая афиши, она промочила ноги и простудилась. Сначала – воспаление легких, потом – плеврит и наконец – туберкулез позвоночника. Ее пытались лечить, отправляли на юг, но через полтора года она уже с трудом вставала.

Надежды на то, что появится Грей, почти не было, время было голодное, свирепое. А Грей все-таки появился. Был он то ли чешским коммунистом, то ли латышским чекистом. История умалчивает. Он увез ее в Москву. Там она существовала в железном корсете, почти не выходя из дому.

Николай Чуковский и Владимир Познер, приехавшие в Москву на съезд писателей в 1934 году, разыскали Мусю в Москве:

"...она лежала в постели, поблекшая, несчастная, тяжело больная. У нее много лет был туберкулез позвоночника. Она носила, не снимая, металлический корсет и почти уже не вставала с постели. Только улыбка у нее была прежняя – добрая и беспомощная. Обрадовалась она нам необычайно. Это было последнее мое с ней свидание".

Когда она умерла и где похоронена – неизвестно. Осталась от нее лишь одна фотография: Муся там еще здорова и гуляет по морскому берегу. Но Грея на горизонте не видно...