В жизни бывают такие события, после которых есть одна точка отсчета: "до" и "после". Для меня таким событием стал Беслан. Думаю, что эта трагическая история стала для всего мира шоковой, а с течением времени она просто уходит в бессознательное человечества, потому что иначе жить с этим невозможно: срабатывают механизмы самозащиты, ибо впустить в себя эту боль – значит, испытывать сердце на разрыв.

В те дни, в тот год я не могла ни о чем думать, кроме как об этой трагедии. Начала писать стихи о тех, о ком прочла в газетах. Это был мой личный способ выжить. В них не было ничего выдуманного, все стихи основывались на документальных фактах. Стихи я не писала с юности, запретив себе это делать. Но в те дни только стихи и остались: ночами погружалась в Беслан, не выдерживала, вставала из-за стола с плачем, но вновь возвращалась к стихам, подавляя слезы, чтобы не разбудить спящих детей. Хотела еще сохранить память об этих детях и как-то поддержать их родителей, потому что они продолжали оставаться в том же аду. Еще одна из причин, почему я начала писать стихи о Беслане, – это фотографии с места событий. Они не требовали никаких слов, после них можно было только обращаться к Богу в немом отчаянии. К людям, которые это сделали, бессмысленно обращаться. Людям, которые этому ужаснулись, тоже не надо слов. Оставалось только озвучить тех, кто на фотографии. И говорить только от первого лица.

На первой странице своей книги "Ангелы во крови" я разместила фотографию с крестиком в детской окровавленной руке. Позже я узнала, что это рука Вики Кцоевой. К счастью, она выжила. По фотографии раздетого мальчика, заходящегося в крике, такой памятник поставлен в Италии, по-моему. Это тоже одна из символических фотографий, я озвучила словами ребенка, обращенными к убийце, на грани богоборчества: "Убей мой крик, мой плач, мое рожденье, Мой первый вскрик – предчувствие тебя, И если ты и я – Его творенье, Я отрекаюсь, Боже, от себя".

Фотография мужчины, в отчаянии несущего на руках младенца в крови… И сколько их, которых я пыталась озвучить, передать наши мысли и чувства… И сколько так и хранящихся в моем архиве, потому что на каком-то этапе я поняла, что уже не смогу прикоснуться к этой трагедии, предел возможностей сердца наступил. А так хотелось обо всех написать, о каждом…

Потом, спустя время, я обратила внимание на то, что ко многим стихам невольно дописывалась вторая часть – как молитва ребенка или матери. И я не могла понять одно: я писала их и из чувства протеста перед Богом, кто позволил этому случиться, но стихи сами собой дописывались, как обращение к Нему, и вопреки чувству, заставлявшему браться за перо, стихотворение дописывалось как сострадание с Ним, а не упрек Ему...

Что это было? Диктат языка, как говорил Бродский, или победа бессознательного во мне, не знаю.

* * *

Поэтический жанр по природе своей не имеет пределов, которые можно ему ставить, ибо все, что происходит в жизни, проходит через сердце человека. Лирика не предполагает отказа от факта и точности, это право автора. А главное в другом: цель этой поэзии – не "нравиться". Поэзия свидетельствует и выражает. В том числе, становится концентрированным выражением чувств миллионов. Теперь, когда стихи из моей книги о Беслане опубликованы в литературных журналах, когда по ним и по стихотворениям А. Блока и М. Лермонтова написано выдающимся композитором Ширвани Чалаевым симфоническое произведение для хора и струнного оркестра "Реквием по убиенным детям", я могу уверенно сказать: искусство не только осваивает такие "неэстетические" темы, оно не может не откликаться на них. Поэтический слух всегда увидит поэтическую слабость, а чуткое нравственное чутье всегда позволит понять, где фальшь, где правда. Много лет я не могла править стихи из своей книги, потому что никак не могла отстраниться от них, проваливаясь в пучину темы и не умея выйти из ее страданий. Я не могла их публично читать, потому что спазмы перехватывали горло. А сейчас уже править то, что давно живет своей жизнью, я не стала.

Мои стихи не были формой поэтического самовыражения. Как я сказала, это был мой способ справиться с горем, чтобы оно не разрушило меня. И это была форма сопричастности к происшедшему. В те трагические дни Беслана мне стало абсолютно очевидно: с начала ХХI века началась новая эпоха в жизни человечества. И мерилом ее ценности должна стать еще одна священная книга – Книга Бытия Детей. Первые кровавые страницы век вписал слишком быстро, у нас нет времени питаться иллюзиями. Трагедия Палестины стала продолжением зловещего начала века. Неужели человечество ничему не учится?

Через год я поехала в Беслан, ведь, по сути, я там мысленно находилась все время и знала всех поименно, детей и родителей. Приехала утром 2 сентября, иду в школу. На входе пропускают через металлоискатель, проверяют сумки. Из моей сумки вываливаются бумаги с распечатанными стихами, к ногам проверяющей девушки в форме падает листочек "Аза". Девушка читает и удивленно спрашивает: "Что это?". Объясняю – стихи. Она вдруг говорит: "Это моя племянница. Можете оставить мне?"

Иду в школу. По пути думаю о том, что хотелось бы подарить привезенные стихи родителям, но я ни за что не решусь это сделать, потому что не знаю, надо ли заставлять их еще раз переживать трагедию гибели детей. Пустые проемы окон, крыши нет, через окна видны развалины другого корпуса... Люди стоят у стен, слышны приглушенные вздохи, сдерживаемые рыдания. Все стены – в фотографиях. Какие красивые лица...

Стены в пробоинах, покореженная баскетбольная корзина, обугленные деревянные перекрытия, надписи. Застываю у фигуры женщины в черном, не могу пройти мимо – столько горя и скорби. Она что-то шепчет, глядя на фотографии на стене. Пытаюсь определить по взгляду (фотографии в три ряда), кто ее ребенок, но не могу. Понимаю, что нельзя тревожить, но и уйти невозможно. Обнимаю, спрашиваю: "Кто у Вас здесь?" Шепчет невидяще: " Дочь". И куда-то проваливается вновь, туда, где никого – она и ужас смерти дочери. Слышу, как она выдыхает: "Не могу без тебя..."

Это мать Инны Туаевой. Они близнецы с братом. В то утро все вместе пошли в школу. "Я первая поняла, что это захват. Все сначала решили, что это инсценировка, так задумано. Каким-то чутьем я все поняла с первой секунды, я кричала, выталкивала детей, как могла. Сын все вырывался, хотел найти сестру. Она оказалась в зале..." Люди сидели так плотно, что невозможно было двинуться, малейшее движение причиняло страдания другим. Когда боевик ранил одного из мужчин, он шел по залу ослепший, окровавленный, и не мог найти себе место. Все шарахались от него. И только Инна посадила его около себя, почти теряя сознание от ужаса. Сколько таких историй…

Иду по кругу. Вижу у фотографии Бетрозовых женщину в черном. Догадываюсь, это Эмма. Я ведь уже знала все, что можно было прочитать об этой трагедии. Я молча протянула Эмме эти страницы. Там, в Беслане, я встретилась и с Мзией, о гибели единственной дочери которой – Белы – писала Эльвира Горюхина. Беженка из Грузии, она не обрела покой и здесь. Там, на кладбище, встретила бабушку двух погибших близнецов: Аслана и Сослана. Сколько бы раз я потом ни приезжала на кладбище, она всегда была там. Там, в Беслане, женщина просила написать о ее русской невестке Злате, учительнице, погибшей во время штурма. Там я не смогла даже подойти к матери Эммы Каряевой, воплощению окаменевших страданий. Когда я зашла в школу в первую годовщину Беслана, я увидела женщину, которую вели под руки, она шла к залу из последних сил, ноги не держали ее. И ее крик ничем не стереть из памяти, перед горем матери невозможно поднять глаза… Каждый раз, когда я беседовала с родителями, казалось, что тяжелее этой истории не услышишь. Но увы… Там, в Беслане, во второй свой приезд, я оказалась в доме погибших сестер Таучеловых. Мама, молодая, худенькая женщина с тихим голосом, включила компьютер и стала листать страшные кадры. На одном кадре с пустым сгоревшим залом остановилась и со словами "А сейчас я вам покажу мою дочь" стала увеличивать фотографию. Я ничего не видела, кроме обугленных досок. Когда поняла, что она показывает микроскопическую часть тела, точнее, пепел, помутнело в глазах: "Это все, что осталось от Светланы. А Ирина еще была жива, ее вынесли из зала совершенно седую. Она умерла сразу..." Только на их маленькой улице 19 детей оказались в заложниках. Погибли почти все.

В Беслане я никогда не искала матерей, чтобы расспросить и записать, никогда. Разговаривала только с теми, с кем случайно завязался разговор, кто подошел сам. Я не могла по своей воле начать эту тему, за исключением моего звонка к матери Ислама. Это было бы жестоко – погружать их еще раз в бездну воспоминаний. Чаще всего мы знакомились с родителями после того, как стихотворение было уже написано. Как это было, например, с Анетой, матерью Аланы. Все помнят, как Руслан Аушев смог на другой день вывести женщин с грудными детьми, спас 26 человек. Тем из взрослых, кто хотел отдать ребенка и остаться со вторым своим дитем, боевики отказывали в праве вынести и грудничка. Нечеловеческий выбор для матери, шанс для одного из детей. И вечная, пожизненная материнская мука вины...

Иногда я думаю, может быть, надо было самой идти к ним, разговаривать, дать им выговориться? В конце концов, если бы я невольно не втянулась в разговор с матерью Ислама, как можно было бы ей хоть чем-то помочь? И, может, помощь была бы уже запоздалой? Поэтому с большой благодарностью отношусь к тем, кто смог бережно говорить с пережившими Беслан. В этой трагедии любая самая страшная фантазия ничто перед фантастикой правды. Поэтому в своих стихах я не придумывала образы, детали, они все абсолютно документальны для тех, кто знает реальные судьбы.

Вечером того же дня я уже в который раз пришла в школу. Людей было мало, в основном женщины в черном – матери. Но я знала, что почти весь Беслан на кладбище. Они там и днем, и ночью. Они не могут расстаться со своими детьми, они не прощают себе, что в их смертный час они не могли быть рядом, что детям, живущим от рождения с онтологическим ощущением ДОВЕРИЯ к жизни, был нанесен удар такой силы, который даже взрослый не может пережить. Неужели детей с рождения надо готовить к смерти, к переживанию гибели, к принятию безумия мира? Разве можно вместить этот ужас в детскую душу?.. В зале ко мне подошли несколько женщины, спрашивая, я ли та женщина из Дагестана, которая привезла стихи об их детях.

Мои последние сомнения развеялись: для них было значимо каждое слово, сказанное об их детях. А я взвешивала каждое свое слово. Стихов о Беслане было очень много и тогда, понятны чувства людей, но слова часто были слабой тенью эмоций. Я понимаю, что и мои слова не имеют должной силы, но знаю, что они у многих рождали ответную боль. И больше всего я старалась избегать того, чтобы воздействие стихов объяснялось самой темой.

Потом иду в комитет бесланских матерей. Он рядом, в здании пятиэтажного дома на первом этаже. Здесь каждый занят своим делом, поэтому можно посидеть, не привлекая ничье внимание. К годовщине трагедии приехало много людей, особенно журналистов. На столе альбомы с фотографиями, книги, подаренные отовсюду, публикации о Беслане. Видимо, матери бережно собирают все материалы. Оставляю привезенные стихи у одной из сотрудниц комитета и ухожу опять в школу. Вечером возвращаюсь, все обсуждают поездку к Путину, одни не одобряют, не верят, что встреча имеет смысл. Видимо, несколько человек отказались ехать. Журналисты ждут возвращения участников встречи, чтобы в 10 вечера провести пресс-конференцию. Вижу, что какой-то мужчина ксерокопирует листок с моим стихотворением, подходит ко мне после беседы с сотрудницей. Говорит, что все родственники просят стихотворение "Аза", оно о его дочери. "Так написано, как будто дочь сама разговаривает с нами. Так написано, как будто вы сами все это пережили". В эти минуты я понимаю, что не зря приехала. Аза – их единственная дочь.

Отрывки из воспоминаний родителей о встрече с Путиным были опубликованы в прессе. Тяжелый откровенный разговор между женщинами и президентом. За каждым, в том числе и за президентом, чувство вины и боль, на нем еще и свой огромный груз ответственности. "Президент был черным", – скажет одна из матерей о его состоянии. И общая боль, и свое бремя личной и государственной позиции. Сусанна Дудиева: "Завтра, 3 сентября, – самый страшный, самый черный день в истории России. От того, какой он будет, зависит очень многое. Если завтра вы найдете слова, которые ждут от вас в Беслане, которые ждет вся Россия, то это – слова покаяния. Вы должны найти их в своем сердце, только они могут вернуть людям веру, которую ждут в Беслане. Вернуть надежду на то, что в государстве о них еще кто-то заботится, что в этом государстве можно жить, что гарантировано право на жизнь. От этих слов зависит будущее".

Путин: "У меня есть эти слова. Я знаю эти слова. Но есть еще силы в России, которые могут обернуть эти слова против меня и народов России".

Одна из матерей передала президенту листок с анкетой, заполненной ребячьей рукой. В графе "Что тебя волнует?", было написано: "Россия". Путин взял листок себе.

* * *

Утром 4 сентября 2005 года я выехала во Владикавказ, чтобы встретиться с матерью погибшего Ислама Хадикова. В комитете бесланских матерей мне рассказали об этом мальчике, ученике выпускного класса. Все дни пребывания в зале он поддерживал детей, успокаивал их. Один из боевиков, взбешенный его поведением, выдернул мальчика из толпы, поставил около себя и сказал, что пристрелит его. "Вы не убьете меня. Я – Ислам", – ответил мальчик, спокойно глядя в глаза боевика. Он очень гордился своим именем. Когда начался штурм, успел выбежать из зала, но вернулся на зов девочки, которая не могла перелезть через окно, и был убит выстрелом в грудь. Когда я по телефону стала говорить с Фатимой, она попросила меня приехать к ней в город. Не знаю, что было в ее голосе, но стало очевидно: ехать надо обязательно. В городе шел проливной дождь. Пока искала ее дом, лихорадочно думала: что я ей скажу? Как объясню, зачем я приехала? Я приехала не как журналист, родственник, землячка. Как она меня примет? Какие слова можно найти, чтобы говорить на эту тему? У меня ничего с собой не было, кроме нескольких стихотворений.

Дальше у меня просто нет воспоминаний. Какой-то нескончаемо длящийся провал в безысходный ужас умирания заживо. Однокомнатная чистая, почти пустая квартира. Телевизор, где сутками прокручивается трехминутная кассета, на ней записан праздник первого звонка в тот самый день, 1 сентября... Толпы детей, праздничные лица, белые банты, цветы, улыбки, лица, лица... И вот крупным планом лицо старшеклассника, высокого, красивого мальчика, он на мгновение оборачивается с улыбкой на чей-то зов, и дальше – камера прыгает, скачет, крики, растерянные лица – начался захват... Единственный сын...

Я не могу вспомнить тот день в подробностях. Но я знаю, что никогда я не была один на один с таким страшным, нечеловеческим переживанием горя, как с Фатимой. Эти несколько часов тянулись, как безысходность без времени и пространства, там и говорить, и молчать, и думать можно было только на языке слез. Но у Фатимы не было и слез, это был вой умирающей волчицы. Голос, как земля в пустыне, в трещинах. Год, не выходя практически никуда, почти ни с кем не общаясь, мать Ислама сутками крутила этот фильм, разрывая себе душу, ежеминутно встречая сына и теряя его. Она говорила о женщинах из комитета матерей, запертая от мира и не желающая его видеть. "Откуда у них силы, чтобы говорить, чего-то добиваться, куда-то идти..." Нет сына, нет семьи, нет смысла жизни. После моего отъезда мы часто созванивались, потом я ей отправила стихотворение "Ислам". Я писала его так, чтобы оно стало посланием от сына, завещанием жить. Я знаю, что это стихотворение, как говорила сама Фатима, вернуло ее к жизни. По ЦТ как-то прошел фильм о чудесах веры и возращении к жизни, там был сюжет и о ней: она ездила в Иерусалим и после долгих молитв обрела вновь счастье материнства. Я счастлива, что у Фатимы есть дети.

В ту поездку в Беслан я узнала, что многие бесланцы, пережившие теракт, поменяли веру. Слова "Аллах Акбар" вызывали у них ужас, потому что с этими словами их детей убивали нелюди. Так у меня возникла мысль каждому стихотворению предпослать строки из двух священных писаний: из Библии и Корана, чтобы показать: и ислам, и христианство несут одни и те же ценности. Нельзя было допустить, чтобы террористы добились своего, вызывая религиозную и национальную нетерпимость.

Когда я выезжала во Владикавказ, чтобы встретиться с Фатимой, матерью погибшего Ислама, я услышала за спиной шаги. Меня догонял молодой мужчина. Он спросил, я ли М.М. И почти сразу, без паузы, заговорил. Слушая его, я поняла, какой непомерный груз боли должны были вынести тогда бесланские мужчины. Каково им, если даже женщины проклинали себя за то, что, поверив, что специалисты справятся с освобождением заложников, не ворвались сами в зал, за то, что ждали и упустили время. Страх возможных жертв со стороны детей останавливал их, а в итоге жертв оказалось немыслимо много. Какую боль и ярость должны были подавить в себе мужчины перед лицом полуживых жен, матерей, сестер, перед мыслью о муках своих детей, перед необходимостью стоять трое суток у стен, за которыми дьявол распинал их детей. Что они пережили...

То, что рассказывал Игорь Козырев, отец убитого Ахсара, помню до мельчайших деталей. Я не перебивала его всю дорогу, ему надо было выговориться, ибо боль, которую он нес, разрывала сердце. Рассказ о том, как он опознавал сына... Тело было опознано только с помощью генетической экспертизы – Ахсар Козырев, 12 лет. Это был первый случай идентификации личности погибшего при помощи генно-молекулярной экспертизы. А тогда отец сотни раз проходил мимо этих страшных рядов с черными пакетами того, что осталось от сгоревших и расстрелянных детей. Опознание, перезахоронения… Ад.

Ахсар был в зале с матерью и младшим братом. В первые минуты мать потеряла старшего, кричала в отчаянии, окликая сына. Один из боевиков нашел его по просьбе матери. "Мой сын и по матери, и по отцу мусульманин, – рассказывал Игорь. – Я всегда внушал ему, что ислам – чистая, высокая вера, он гордился тем, что мусульманин. Я объяснял ему, что истинные мусульмане не убивают. Я рассказывал ему о событиях, что происходят в Чечне. Говорил о трагедии народа, учил отличать народ от тех, кто его именем творит зло. Поэтому, наверное, он подошел к боевику и сказал: "Я – мусульманин, ты тоже. Дай воды моей матери и брату". Боевик обещал: "Я выйду, вынесу тебе". Но не вынес. Пошел третий день, матери все хуже, младший брат теряет сознание. Мать потом вспоминала, что искала сына, не могла найти, соседи показали: вон он, сидит около боевика. Ахсар пытался уговорить его дать воду. Когда начался штурм, в суматохе она потеряла сына из виду. Альфовцы спасли ее, закрыв собой, с ранением ее отвезли в больницу, а она кричала, просила найти сына. До 23 сентября отец искал сына по моргам, по больницам. "Часто, проходя мимо одного из черных саванов, я вздрагивал, но не хотел верить, я надеялся, что мой сын жив. Или хотя бы я найду тело.

Вместо тела я похоронил затылок сына. Экспертиза в Ростове подтвердила...

Мой сын был широкоплечий, ему было 12 лет, а выдали то, что можно в ладонях уместить..." Дальше у меня, наверное, отключилась способность воспринимать… Как сквозь туман я слышала ровный, как на автомате, голос Игоря, сознание которого фиксировало все подробности, нюансы, оно, видимо, цеплялось за них, чтобы не сорваться в бездну...

"Я завернул то, что осталось, не в целлофан, как другие...Я постелил матрац на сиденье машины, накрыл простыней в цветочек, такие, знаете, маленькие цветы..."

Через день после приезда домой я написала стихотворение "Ахсару", монолог отца. Борис Гусалов перевел его потом на осетинский язык.

* * *

Издательство "Дагестанский писатель" готовило мою книгу "Ангелы во крови" к изданию, чтобы я успела ее привезти 1 сентября ко второй годовщине трагедии. Когда 29 августа стало ясно, что книга не будет готова, художница Нина Васильевна Ходжаева, бескорыстная, чистая душа, предложила мне пойти к издателю Станиславу Дидковскому и рассказать, что это за книга. Она была уверена, что он поможет. Нина Васильевна уже подготовила экскиз обложки. Подготовленная издательством обложка была хороша, скупо-выразительна, но черный фон не понравился художнице. Она считала, что родители должны держать в руках не такую мрачную книгу, и в итоге предложила такой вариант: золотистый фон, восходящее алое солнце и всплывающее, как бы текущее багровое название "Ангелы во крови".

Когда издатель маленькой частной типографии понял, что это за книга, он отказался от платы и не уходил с работы два дня, пока 100 экземпляров книги не отпечатал. Мы успели. Выехала 1 сентября. Сначала думала ехать через Ставрополь, но это был бы долгий путь. Тревожной была дорога через Чечню, многие предостерегали от нее, но я решила поехать через Грозный. Тяжелое зрелище: дома с мертвыми глазницами окон, следы разрушения и гибели... Нас все время останавливали на блокпостах, спрашивали, что везем, куда едем. Когда мы объясняли, лица военных менялись, и все просили подписать им книгу. В итоге половина книг осталась на блокпостах. Приехали в полночь. В комитете матерей и в школе почти никого не было. Все на кладбище. Развернулись и поехали на кладбище.

Больше рассказывать не хочется... Я находила родителей у надгробий. И там раздавала книгу. По фамилиям детей узнавала родителей. Что еще я могла для них сделать? "Кто-то сказал: тихим должно быть горе. Вот и молчу исступленно пред Тобою, Господь. Говорят, у Земли бесконечное сердце, как море, отдаю его душу Тебе, а земле его плоть…" ("Залина").

* * *

Через год, когда я приехала уже с книгой "Ангелы во крови", я получила от родителей книгу Т. Чеджемова "Правда о бесланской трагедии" с надписью: "Миясат, с уважением и любовью. Пусть наши дети станут Вам ангелами-хранителями". Беслан, сентябрь 2006 г. Комитет "Матери Беслана".

Эта поездка была такой же тяжелой, как и первая. Концентрация горя, зашкаливающая пределы человеческого разума. "Скоро вторая годовщина, а мы, как в первую, все так же живем прошлым, – написала мне после моего отъезда Элла Кесаева, возглавлявшая комитет бесланских матерей. – Как жить дальше, не знаю. Если бы не вера, не Эмма – ушла бы. Такое состояние, что и жить невозможно, и умереть не в нашей власти. Большинство живут так, как будто их и не было. Спасибо вам, что Вы о них помните. С уважением, Элла".

Разве это возможно забыть? "Надо непременно восстановить картину не только страдания, но и мощи человеческого духа. Важен каждый отдельный случай. Поименно. Общечеловеческие ценности, благодаря которым люди еще существуют, явлены миру именно в Беслане", – написала в 2004 году Эльвира Горюхина, великая женщина, много написавшая о Беслане.

Я преклоняюсь перед стойкостью и мужеством осетинского народа и всех тех, кто пережил эту трагедию. Перед памятью о тех, кто погиб, спасая заложников. Я прошу у Бога счастья всем детям, прошу, чтобы никогда это зло не повторилось. Я прошу, чтобы вера не разделяла людей, а соединяла, чтобы Любовь, Вера и Надежда не покидали души бесланских матерей и отцов. Только наше единство, любовь и Память могут спасти этот мир, только они дают веру и надежду в то, что самое сокровенное богатство народа – его дети– будут надежно защищены от современных варваров. Лишь бы Бог не отвернулся от людей.

Миясат МУСЛИМОВА,

председатель отделения Союза писателей РФ в Республике Дагестан