Крепость Владикавказ на картине художника А. Дьяконова

Их было много – комендантов Владикавказской крепости: Ивелич, Дельпоццо и Скворцов, Широков и Нестеров, Ильинский и Балла, Андриани и Мищенко, Вревский и Кундухов… И каждый – своеобразная эпоха нашей истории, и каждый – интереснейшие события из жизни родного края... А он был действительно связан со столькими людьми необычной судьбы.

Декабристы... Сколько их прошло через Владикавказскую крепость... В 1829 году, например, в рядах Отдельного Кавказского корпуса насчитывалось более шестидесяти пяти "переведенных" и разжалованных офицеров и свыше трех тысяч репрессированных солдат – участников восстания. Так уж повелось, что в литературе о декабристском движении "гнездами вольнодумцев" на Кавказе принято считать прежде всего Ставрополь и Тифлис. Но ведь это не совсем верно. Владикавказскую крепость и Моздок тоже можно отнести к таким местам. И это бесспорно.

Генерал Скворцов

Свадьба была в разгаре, когда генералу Скворцову доставили новую депешу: оказывается, его полковой адъютант Александр Семенович Гангеблов должен был немедленно прикомандироваться к Кабардинскому пехотному полку, который завтра будет проходить через Владикавказ. Николай Петрович разочарованно вздохнул: жаль было терять такого человека, как Александр, молодого, образованного, общительного. Да и служба у него идет прекрасно, хотя он из этих – "прикосновенных" к делу декабристов. После восстания был заключен в Петропавловскую крепость. Потом по приговору Верховного уголовного суда был сослан сюда, на Кавказ. В гарнизонном полку – с двадцать шестого года... И род его дворянский – Гангеблидзе. Отец Александра служил в Русской армии и дослужился до чина генерал-майора. Говорят, отличным был воякой этот Семен Георгиевич Гангеблов... Да... Но лучше пока ничего не сообщать Александру. Пусть повеселится. Что-то еще ждет его там, в Персии (это и есть новое место назначения Кабардинского полка). Жених и невеста... Она, Катя, – единственная дочь генерала Скворцова. Он, Дмитрий, – декабрист Искрицкий. Конечно, страшно отдавать девочку за "неблагонадежного", многие не поняли и никогда не поймут такого либерализма бывалого генерала, всю жизнь верой и правдой прослужившего Отечеству. Собственно, не понимают они и другого: его дружбы с местным населением, его привечания декабристов, его сентиментальность... Вон как он открыто плакал, когда третьего дня здесь, в крепости, хоронили Петра Коновницына и Вильгельма Диклера. Первый – сосланный сюда, разжалованный после известных событий там, на Сенатской площади. Второй – сопровождавший его офицер. Оба только что вернулись из отпуска, который на месяц по огромной просьбе графини, матери Петра, дал ее сыну Скворцов, оба где-то по дороге подхватили тиф. И умерли в один день. Николай Петрович чувствовал себя даже в чем-то виноватым: может, не стоило уступать мольбе графини... А впрочем, мог ли он устоять: с отцом Коновницына он прошел 1812 год. Боевой был генерал. Герой. Сам Кутузов почитал его. И ведь действительно было за что. А вот сын тоже оказался "прикосновенным" и... пропал. Вот так. Какая безжалостная жизнь! Петр, декабрист, прошел геройски всю Русско-турецкую войну, а тут... такая смерть. В солдатском госпитале маленького Владикавказа...

"Да, хорошим человеком был комендант Скворцов. Современники называли его "личностью очень почтенной, с умом здравым и твердым характером, старым служакой, свято преданным установленному порядку". А справиться с порядком, установить его здесь было не так-то просто.

А что касается свадьбы... Как тут устоишь, как не дашь благословения, когда на глазах такая любовь... Да и Искрицкий ему, отцу, откровенно симпатичен. Пусть живут, радуют их с Марией Ивановной (Мария Ивановна – жена Скворцова, дочь генерал-майора Ушакова).

Да, хорошим человеком был комендант Скворцов. Современники называли его "личностью очень почтенной, с умом здравым и твердым характером, старым служакой, свято преданным установленному порядку". А справиться с порядком, установить его здесь было не так-то просто. Вот как описывал Владикавказ полковой адъютант Скворцова все тот же Александр Гангеблов: "Владикавказ – крепостца, состоящая из земляного бруствера и рва, способная защищаться против ружейного лишь огня. Внутри этой крепости небольшой деревянный дом; это единственное здесь строение, которое можно еще назвать домом; в нем живет комендант, он же и начальник области, а также командир Владикавказского гарнизонного полка. Затем домишки крепостных, медицинских чинов, госпиталь нероскошной постройки и церковь... Присутственных мест нет, так как одна лишь власть коменданта чинит суд и расправу". Александр описывал и те 25–30 домиков, принадлежавших офицерам и нижним чинам женатой роты. Вот, собственно, и весь Владикавказ, величаемый здесь городом. "Жизненная потребность населения снабжается одной только лавкой или духаном, где со сбытом вина и водки, продаются товары первой потребности. Зато, – продолжал адъютант, – здешний край в отношении естественных произведений чрезвычайно богат; например, дичи крупной и мелкой здесь несметное множество; довольно сказать, что пара фазанов стоит пятнадцать копеек... Во всем городе не получает никто ни одного журнала, ни одной газеты. Книг тоже ни у кого нет. После каждой воскресной обедни все сходятся на завтрак к Николаю Петровичу, а затем к нему являются несколько князьков окрестных мирных аулов, как бы с праздничным поздравлением...". Гангеблов признавался, что в наружности этих людей он ожидал встретить неотесанность и грубость в обращении, а был, напротив, удивлен их отменным приличием, грацией их телодвижений, непринужденностью.

Рассказывали, что, желая хотя бы сколько-нибудь "цивилизовать" здешнюю жизнь, Николай Петрович нередко приглашал к себе на обеды, в торжественные дни давал балы. Эти последние были особенно своеобразны: в кавалерах не было недостатка, а вот женщин насчитывалось не более десяти. Несмотря на это, на этих балах соблюдался строгий декорум.

Выступал хор музыкантов – человек в тридцать, "почти весь из роговых инструментов домашнего полкового изделия". В хоре певчих было такое же число голосов. И, говорят, весьма недурных. Обоими хорами заправлял офицер, выслужившийся из армейских полковых музыкантов, человек по-своему даровитый: все бальные танцы обычно сочинял он сам. Гангеблов думал оставаться здесь, во Владикавказе, на долгие-долгие годы, а провел только восемь месяцев. Но он был очень доволен всем, что застал здесь: "Если мне и встречались кое-какие лишения по отношению, собственно, к жизни, то этот недостаток щедро вознаграждался приятным и здоровым климатом, добрым ко мне расположением людей и поразительно величественными красотами природы...".

О Скворцове не раз вспоминал и А.С. Пушкин, лично знавший его, не раз пользовавшийся удивительным гостеприимством генерала. О скольких боевых эпизодах рассказывал Николай Петрович, откровенничая за трапезой с известным поэтом, сколько в этом общении было шуток, импровизаций, стихов... А забыть ли Скворцову, как наутро после приема именитых гостей Марья Ивановна разбудила его восторженным криком: "Да ты только посмотри, Колюшка, что нам Александр Сергеевич оставил!". Оказывается, вся дверь комендантского домика была исписана стихами:

Не черкес, не узбек,

Седовласый Казбек –

Генерал Скворцов

Угостил молодцов

Славно...

Долго не стирали тогда Скворцовы такой автограф...

Полковник Широков

Кого только не встречал он в пути! В домах для проезжающих, в ожидании "оказии" попадались люди, с которыми потом было трудно расстаться, а начатый на почтовой станции разговор было невозможно прервать. Кто только не ждал "оказию"! Люди разных возрастов, сословий, национальностей. Плащи, бурки, военные шинели, бекеши... "Оказии", обозы с почтой, ходили под прикрытием казаков и пехоты. А иначе как? Ведь в пути подстерегали горцы, и без вооруженного конвоя во многих местах было не проехать, не пройти. Вот и отправляли с "оказией" и курьеров, и провиант, и всех путников.

Широков не раз проезжал и мимо заброшенных аулов. Да, всюду были следы войны. Знал: и ему придется вот-вот окунуться в ее пучину. А пока он, Широков, ехал к месту службы во Владикавказскую крепость. Горы поистине удивляли его. И действительно было на что смотреть! Гребни, высоченные и непокорные, пересекались и переплетались. Снег блестел на них каким-то завораживающим блеском. Кругом громоздились скалы. Полковник ехал молча, и горы казались ему застывшей музыкой. Последний привал был самым коротким. Как раз прибыла российская почта. Загремели барабаны – и колонна под конвоем полусотни казаков и такого же количества пехоты тронулась. Впереди ползла пушка, вслед за ней повозка с почтой, а потом – кибитки, тарантасы, брички, коляски... Шествие замыкали мерно покачивающиеся верблюды. Путь от Екатеринограда до Владикавказа – всего-то сто пять верст – длился четверо суток.

"Полковник, как, впрочем, и те, кто был комендантом Владикавказской крепости и до, и после него, хорошо относился к ссыльным. При нем их было так много, а позже насчитывалось около пяти тысяч. И какое счастье, что на их пути встречались такие люди, как наш комендант – полковник Широков, чье доброе имя у нас во Владикавказе обросло легендами.

Сюда, во Владикавказ, все с той же "оказией" прибыла большая группа людей в серых шинелях. Все было по правилам. Явились к нему, Широкову. Это была очередная партия ссыльных декабристов, которые направлялись сюда, в "теплую Сибирь", для службы в казачьих и линейных батальонах в качестве рядовых. Е. Лачинов, А. Бестужев-Марлинский, И. Шипов, П. Катенин... Комендант был с ними предельно вежлив, более того, со стороны казалось, что он даже несколько тушевался. О поэте Катенине при нем говорили не однажды: это имя было одним из самых популярных среди декабристов. Да, конечно, он – один из первых организаторов тайного общества. Но главное в другом: Катенин – известный литератор. Это его песня стала революционным гимном декабристов. Широков не раз слышал ее:

Отечество наше страдает

Под игом твоим, о, злодей!

Коль нас деспотизм угнетает,

То свергнем мы трон и царей.

Свобода, свобода!

Ты царствуй над нами!

Ах, лучше смерть, чем жить рабами, –

Вот клятва каждого из нас!

Широков даже поежился, по спине прошел неприятный холодок: такой смелости он, кажется, еще никогда не встречал... А Бестужев-Марлинский... Его-то он читал. Да и кто из просвещенных людей тогдашней России не знал его – автора романтических повестей!

Для сближения Кавказа с Россией, по убеждению Марлинского, нужно считаться с обычаями и достоинством горских народов. Но особенное впечатление произвел на коменданта рассказ о том, что совсем недавно произошло в Ставрополе, куда с ревизией приехал сам царь. Сидя с друзьями (в числе их был и поэт М.Ю. Лермонтов) в гостинице, декабрист А. Одоевский резко отзывался о Николае I, подавившем картечью восстание на Сенатской площади. А потом... потом он выскочил на балкон и по-латыни прокричал такое... Да это "такое" потом тихонько передавали, доверяя только тем, кто был человеком надежным: "Авэ, цезарь! Моритури тэ салютант!" (Да здравствует император! Осужденные на смерть приветствуют тебя...). Широков откинулся на спинку стула. Он прекрасно понимал: за свою дерзость Александр Одоевский мог быть не только серьезно наказан. Более того ему бы этого вообще никто не простил... Лишь бы до властей не дошло! Полковник, как, впрочем, и те, кто был комендантом Владикавказской крепости и до, и после него, хорошо относился к ссыльным. При нем их было так много, а позже насчитывалось около пяти тысяч. И какое счастье, что на их пути встречались такие люди, как наш комендант – полковник Широков, чье доброе имя у нас во Владикавказе обросло легендами. Вот только одна из них, рассказанная стошестилетним жителем Осетинской слободки Дзибо Ц.:

"Осетины очень любили коменданта крепости. И было за что. Человек очень смелый, отзывчивый, он никогда не проходил мимо чужой беды. Во время его службы там, где теперь село Сунжа, появился отряд тавлинов, шедший на Владикавказскую крепость под предводительством Кази-муллы. Дело было весной. Широков, спешно собрав своих солдат и осетин, живших рядом с крепостью, предложил выйти из рядов охотникам, которые бы попробовали убить Кази-муллу. Сделать это вызвался Сафар-Али Мамсуров. В черкесской бурке он отправился один в отряд тавлинов. Их лазутчики как раз приближались к Владикавказу. Один из них поприветствовал Мамсурова. Тот ответил: "Алейкум салам" – и, выхватив ружье, убил тавлинца. Самому Сафару удалось скрыться. Узнав о произошедшем от тех же лазутчиков, Кази-мулла сказал: "Рука гяура первой обагрила себя в крови моего воина. Неудачной будет моя битва с русскими...". Сказал так и ушел высоко в горы".

Эту полубыль-полулегенду очень любили пересказывать, как вспоминал Дзибо, старики. Что ж запомним ее и мы...

Так как же не помнить их, "рыцарей без страха и упрека", которые так гордились "цепями, своей судьбой", которые так жаждали свободы, – декабристов?! В нашем крае их запомнили навсегда.